Фарс-гиньоль — так заявлен в программке жанр спектакля. Нас предупреждают, что одним смехом мы здесь не обойдемся. И действительно, в премьерном спектакле театра «Буфф» «Хефец, или Каждый хочет жить!» соединяется смех (представленный и юмором, и жесткой издевкой, и самоиронией) и сострадание к участи главного героя, на которого режиссер проецирует судьбу каждого человека.

«Хефеца» поставил Игорь Миркурбанов, актер и режиссер израильского театра «Гешер», по пьесе израильского драматурга Ханоха Левина, широко известного в Европе. В России это вторая после спектакля Г. Дитятковского «Потерянные в звездах» постановка. В центре спектакля — Хефец (Е. Александров) —маленький человек, приживала, бедный родственник, безобидный и добродушный, о чем говорят даже его мягкие интонации и уютная фигура в клетчатой желтой пижаме. Он снимает угол у своих дальних родственников —Тейгалеха и Кламнасы (М. Султаниязов и А. Коршук), которые ради развлечения или из более жестоких побуждений развлекаются над Хефецем, унижая его и давая почувствовать «свое место». Хефец привык внутренне извиняться за каждое свое действие и поэтому постоянно чувствует себя виноватым. Вся жизнь его превращается в сплошное расшаркивание. Дочь счастливой поначалу четы Фугра (Е. Груца), которую любит главный герой, выходит замуж (естественно, не за Хефеца), и это становится последней каплей — Хефец решает броситься с крыши. Он приглашает на самоубийство всех знакомых, желая хоть в этом последнем поступке проявить героические черты, но втайне надеясь, что друзья и соседи станут уговаривать его не делать этого.

Однако самое интересное в спектакле — это не история Хефеца, а то, как она рассказана режиссером И. Миркурбановым. Отношение к страданиям несчастного ничего не достигшего в жизни и никому не нужного Хефеца в спектакле двойственное. Априори он заслуживает самого глубокого сострадания, но над ним смеются. И апогеем этого смеха становится зрелище, устроенное вокруг самоубийства героя. Все собираются на крыше (которую символизирует торчащая сбоку труба), с нетерпением ожидая прыжка. Приглашенные на самоубийство смеются над трагичностью и нелепостью жизни, желая посмотреть на прыжок Хефеца, чтобы забыть свое горе. Сверяют время, нервничают, обнаружив, что главный виновник торжества задерживается. И вдруг, отменяя катарсис, со стороны левой кулисы выходит Хефец, которому не хватило духу прыгнуть. «Это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Спектакль весь пронизан парадоксальным сочетанием смеха над Хефецем и сострадания ему. Это —отношение режиссера не только к главному герою, но — через него — ко всей реальности. Такое отношение присуще жанру трагифарса, в котором основным несущим смысловую нагрузку приемом является гротеск.

«Хефец» поделен режиссером на сцены, каждая из которых, как строфа в стихотворении, имеет четко выраженные начало и конец. Они разделяются с помощью света или музыки (а чаще — музыкально-световых пауз). В начале каждой сцены на фурах приезжают декорации и герои. И эти фуры, как льдины в океане, которые разделены ледяной водой, являются метафорой разделенности людей. Герои стоят на разных фурах, они замкнуты каждый в своем мирке, и могут только перекрикиваться, но не оказаться рядом, не попасть в мирок другого, близкого или даже любимого человека. Не столько они двигаются, сколько ДВИГАЮТ ИХ фуры, как некие силы судьбы. Так, городской юродивый Шухкра (А. Лёвин), который в спектакле ходит на костылях, подставляя то одну, то другую ногу, после разговора с Хефецом, а точнее, своего монолога, адресованного ему, удаляется на фуре, как на лодке, рассекая черноту сцены двумя костылями-веслами.

Особая роль отведена в спектакле декорациям (художник-постановщик Яна Штокбант). Глубина сцены оголена, под колосниками — софиты в несколько рядов («сценическое небо в софитах» потом опустится низко над Хефецом, как бы придавливая его своей тяжестью). Фуры, как колеса судьбы. И посреди этой глубокой черноты — яркие, даже шутовские декорации, похожие на кукольный домик. Канареечно-желтый диван — на котором спит одетый в такую же канареечно-желтую пижаму Хефец. Вертящееся вокруг своей оси кресло Адаша-Бардаша, стоящее на оранжевом ковре. Разноцветная оконная рама, спустившаяся откуда-то сверху и так и оставшаяся висеть на железной перекладине посреди черноты. Разноцветные шарики. Изображающая крышу, с которой будет прыгать Хефец, труба с подвешенной на ней перевернутой вороной. Это строящееся на гротеске контрастное сочетание яркой фарсовой праздничности, уходящей корнями в детство, с мраком и пустотой разделяющего людей космоса составляет сущность декорационного оформления спектакля.

Костюмы героев спектакля также содержат фарсовый элемент: они отстраняют, уводят нас, зрителей, от серьезного восприятия персонажей, но и усиливают трагизм их судьбы, потому что подчеркивают их детскость, нелепость, беззащитность. Хефец даже фрак надевает поверх пижамы, а его друг Адаш-Бардаш, чтобы не упасть невзначай, прикрепляет к воротнику воздушный шарик, без которого ему «никак нельзя». Мать Фугры носит накладные груди и туфли на огромном каблуке.

Актерское существование, заданное Миркурбановым, тоже отличается от обычной водевильно-комической легкости буффовских актеров, присоединяющих к тексту роли импровизационные шутки и радость от самой игры. В «Хефеце» — другое. Здесь режиссер создает четкий рисунок роли, ограничивая актера пространственно — фурами, — и временно — поставленными выходами (так, Тейгалех появляется из открывающегося в полу люка, а его жена медленно приезжает на фуре из глубины сцены). Диалоги Х. Левина режиссер часто замещает монологами. Для него важнее не общение героев друг с другом, а их крик в черное пространство космоса, которое кажется огромным на освобожденной от декораций сцене. Предшествующее самоубийство отчаяние изображается режиссером мизансценически: Хефец стоит в центре сцены с воздетыми руками, а вокруг него кружат фуры с водруженными на них декорациями из всех предыдущих сцен. Красный свет заливает сцену.

В конце спектакля нарушается стройный порядок чередования сцен, все смешивается в хаосе, действие ускоряется, закручивается и приводит к неожиданной развязке, прямо противоположной тому, что написано Левиным в пьесе. Что это: режиссерская шутка, утверждение того, что «счастье» все-таки есть, или дань буффовской публике, привыкшей к хэппи-эндам, — остается загадкой.