В Александринском театре поставили «Сон смешного человека». Герой страннейшего этого рассказа Достоевского — один из вереницы его фирменных подростков, мечтателей, подпольных людей. Гордый и жалкий юноша, пребывающий в вечной неразрешимой вражде с окружающими и с самим собой. Он решает застрелиться (как всегда у Федормихалыча, из умозрительных выморочных соображений), а вместо этого засыпает — и грезится ему нечто уж со всем невообразимое. Во сне он таки стреляется, некий темный дух изымает его из могилы, уносит в космос и помещает на новую Землю, где наступил рай.

В афише сказано «спектакль Ирины Керученко» по праву: она, безусловно, обладает способностью сочинять самостоятельный сценический текст, авторское произведение режиссера. Играют на Малой сцене Александринки — это комната в седьмом ярусе. Поначалу она совсем пуста, мрачна, как и положено в Петербурге 3 ноября (Достоевский точно указывает время). Постепенно наполняется нехитрой мебелью: героя окружает октет, названный «социум», он преображается сначала в эпизодических персонажей яви — и выносит стол, кушетку, вешалки; потом в фантастических героев сна. Сон, конечно, дурной. Тело Смешного человека кладут на стол, накрывают рогожкой, прибивают ее по углам огромными гвоздями, достают из страшноватого саквояжа жутких размеров паука… А царство света представлено буквально: рассветает, люди социума переодеваются из темно—партикулярного в холстинно—сливочное, а потустороннюю твердь, на которую надлежит ступить герою, образует белая фасоль — жители прекрасной Утопии целыми мешками высыпают ее под ноги. Необыкновенно эффектное и эффективное сценографическое решение (художник Марина Утробина) — бобы шуршат, как прибой, ноги вязнут в них, пластика актеров неустойчивая, а оттого не бытовая, несколько сюрреалистическая.

Утыкали метелками травы стремянку — вот и лес. Натянули веревки, прицепили к ним прищепками белые платочки — запели птицы. Там же висит рубаха — и ее можно подоить за рукава. Стоит парню прикоснуться к девушке — остальные тут же подкарауливают их, с каким—то фольклорно—славильным распевом выносят мгновенно народившихся младенцев. Но плотность сценической ткани представляется чрезмерной — режиссер пытается в каждую секунду напихать метафор под завязку. Достоевский замечает про сны: «Одно представляется с ужасающею ясностью, с ювелирски-мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе», — так вот, Керученко вязнет в ювелирски-мелочной отделке и не позволяет себе что—то проскочить. Рискованное сравнение, но мне оно кажется точным: народный способ одолеть икоту — зажать нос, задержать дыхание, выдохнуть, когда совсем невмоготу. То есть: неприятно (икота), почти мучительно (удушье) — тем сильнее облегчение. Смешной человек, как бацилла, заражает девственно-наивных аборигенов всеми грехами — в спектакле начинается настоящая оргия: вопли, драки, омерзительный истерический хохот, женщины лепят развратные толщинки на грудь и задницу, мужчины красят лица золотом, злобный капиталист увлекает всех в пучину чистогана, ковыляют брейгелевские слепцы…

Зато когда этот надсадный лубок кончается, тем яснее звучит суховатый голос бедного героя. Играющий его юный Иван Ефремов — нервный, нескладный, похожий на шаржи на философа Кьеркегора, эксцентричного недотепу и визионера, — обнадеживающее приобретение старейшей российской труппы.