Этот спектакль особенно полезно смотреть учителям и музейным работникам. Антураж музея—квартиры «великого писателя» (любого), с юмористической достоверностью выстроенный Ксенией Перетрухиной на сцене «Приюта комедианта», задаёт не только направление действия, но и его тональность.

Типичные красные шнуры огораживают группки художественно расположенных предметов — конторка с писчим пером и стопка закрытых книг; буфетная стойка, чайный сервиз, самовар; ломберный столик, раскрытые шахматы, зелёная лампа; на заднем плане исполинский платяной шкаф; непременные фикусы по углам. Еле заметного запаха пыли и густой тишины, нарушаемой только поскрипыванием половиц под ногами редких посетителей, в постановке вообще—то нет. Но как будто бы есть.

Место определяет действие. Пятеро артистов, соавторов режиссера Дмитрия Волкострелова, — Алена Старостина, Иван Николаев, Дарья Румянцева, Анастасия Казакова, Борис Чистяков — появляются тут и там, вглядываются в ничего не говорящий интерьер. Молчат. Вроде бы скучают. Кто—то первым переступает канатик ограждения. И вот уже одна пишет что—то тем самым пером, второй чинит вставшие настенные часы, третья достаёт коврик для йоги, четвёртая порылась в тумбочке и нашла пяльцы с неоконченным вышиванием, кто—то включает электрочайник, начинает шахматную партию, достаёт ноутбук. Так доходит и до платяного шкафа.

В тишине, нарушаемой бормотанием демонстративно бессмысленного аудиогида (равнодушный диктор с иностранным прононсом, маловыразительные факты и цитаты), музейные сквоттеры примеряют наряды классических персонажей — от ларинских чепцов до шляпки курсистки, от обломовского халата до студенческого тощего пальто и зипуна с валенками. Потихоньку двигают мебель и фикусы.

Почти незаметно за музейной загородкой оказывается зрительный зал. А обитатели «музея—квартиры» — теперь уже архетипические герои русской классики — принимаются играть в лото. Точнее, гадать по книгам. Кому выпадает число, тот зачитывает вопрос (тут—то зрители понимают, зачем им перед началом спектакля предлагали спросить о чём—нибудь Лермонтова, Достоевского, Толстого, Салтыкова—Щедрина, Гончарова…), раскрывает потрёпанный томик, читает случайную фразу в ответ, иногда получается смешно.

Тем временем годы от рождения Пушкина до смерти Чехова и «факты из истории русской литературы» (в каждом спектакле разные — по выбору одного из пяти актёров), на протяжении всей постановки мерно сменявшие друг друга в проекции на стене, начинают сбоить. На видео и в аудиодорожку замолкшего было гида прорываются отдельные слова из державинского «Река времён в своём стремленьи уносит все дела людей…». Закончившие игру анемично цитируют «Чайку» Чехова («У меня партия, господа!» — «Браво! Браво!») и уходят один за другим. Сцена пустеет. На стену проецируется стихотворение «На тленность» целиком с его ключевым для спектакля: «А если что и остаётся /Чрез звуки лиры и трубы / То вечности жерлом пожрётся /И общей не уйдёт судьбы».

Дмитрий Волкострелов предъявляет в «Русской классике» предсказуемый и чрезвычайно пессимистический ответ директору «Приюта комедианта» Виктору Минкову, который год назад предложил режиссёру поставить что—нибудь классическое.

Не заставишь всплыть Атлантиду, давно утонувшую в реке времён. Не гальванизируешь труп, распавшийся на бессвязные цитаты. Не вдохнёшь жизнь в музейный скелет.

Отвечать Волкострелову — что, мол, сколько бы ни сбрасывали классику с парохода современности, она вполне жива, что тургеневские барышни наводняют филфаки всей страны, что Свидригайловы и Карамазовы тусуются по пятницам на улице Рубинштейна, а Веры Павловны продвигают новую этику в соцсетях, приходится за кадром, у театрального разъезда.

Меланхоличное эссе о культурном беспамятстве может вызвать особенно бурную реакцию у учителей и экскурсоводов. Вот и пусть бы эта реакция возгонялась в школьных кабинетах и музейных экспозициях.

Не на то ли у режиссёра (или директора театра) был тайный расчёт?