Зазвать критическую массу театральных обозревателей на генеральный (он же первый) прогон и показать им неполный спектакль без нескольких сцен (а вдруг ключевых?), без финала и, кажется, без части технической оснастки (вроде видеопроекций) — неочевидный ход для театра «Приют комедианта» и постановочной команды «Онегина» во главе с режиссером Романом Габриа. Плюсы в этом решении, пожалуй, есть: один дезориентированный критик воздержится от слишком категоричных суждений, другой промахнется, и его вердикт можно будет не воспринимать всерьез, и никто, никто не выдаст великую тайну: что же творится в конце спектакля, чем должно успокоиться сердце зрителя?

Впрочем, спойлеры в этом «Онегине» вовсе невозможны. Кто же не знает наизусть если не главы, то хотя бы краткое содержание нетленного романа в стихах? Кто таки не знает, тому его быстренько расскажут в самой первой сцене. А кому нужна «прибавочная стоимость», то бишь новая трактовка классики, тому предложен целый ассортимент зарисовок на заданную тему. Размашистые наброски больше рассчитаны на эффект, нежели на способность зрителя к логическому мышлению. Между собой они склеены не то чтобы очень плотно и друг из друга проистекают не то чтобы по закону сообщающихся сосудов. Так что какой ни есть финал у этого «Онегина», он ничем не удивительней любого другого.

Тем более что история здесь началась и закончилась гораздо раньше: в деревне Лариных, в письме Татьяны. Главная сцена спектакля трактует любовь как душевную болезнь, точнее как психиатрический диагноз. Это, конечно, общее место еще со Средних веков. Но в виртуозном исполнении Александры Магелатовой обретает самую животрепещущую плоть и кровь. Ужасающее душевное напряжение, навязчивые состояния, неистовая тревога, дереализация, маниакальные и депрессивные эпизоды обрастают жестоко и бескомпромиссно сыгранными тиками, дефектами речи и пластики, предельной откровенностью и неловкостью в поведении, какой обладают маленькие дети и пациенты специализированных клиник. Эта Татьяна поражает в самое… не просто сердце — подсознание. И ведь не поспоришь: подлинная страстная и безответная любовь — психическая травма не лучше иных прочих. Татьяна режет вены, зашивает рот и выходит за генерала Гремина. И остается жертвой мужского насилия, теперь уже за наглухо закрытыми дверями. Безропотно прислуживает герою войны, распускающему руки, а в свете носит маску безупречности, красную помаду и брючный костюм. Ну, и отстреливает наконец яйца Онегину (буквально).

Все остальное, включая заглавного героя, кажется красочным, но необязательным дополнением к прямому, как плакат, феминистическому дискурсу. Обнаженный Онегин — Сергей Агафонов — является нам в хрустальном гробу, словно спящий красавец. Гроб—аквариум наполняется водой, артист тонет, да не совсем, пока в ампирном зеркале нервничает отражение Пушкина—лицеиста (замечательно похожий на портреты поэта юный виолончелист Илья Лившиц, зашуганный своим персонажем, только ради этого сходства, кажется, и появляется на сцене). Вокруг главных героев вьется так называемая Хандра (Юлия Захаркина) в невообразимых блестках и кокошнике. Очаровательный толстый Ленский (Илья Борисов) пьет чай с вареньем даже во время дуэли. Тут и отпевают литургическим обиходом, и пляшут как на кислотной дискотеке. В зеркалах отражаются все, и весьма активно. Льют воду. Пинают лед. Поют народные песни и цитируют Чайковского.

Среди этого метафорического буйства Онегин смотрится банальным придурком, полужиголо, полумачо. Герой светской хроники плюется в Татьяну вишневыми косточками, всячески выпендривается, врет в каждом слове и ничего собой не представляет. Даже непонятно, почему именно «Онегиным» назвал Роман Габриа постановку, в которой главный и единственный герой совсем не он? Возможно, секретный финал как раз и послужит ответом на этот маленький вопрос.