А. П. Чехов. «Чайка».
Малый драматический театр — Театр Европы.
Режиссер Лев Додин, художник Александр Боровский

Я шла на «Чайку», прочитав в Телеграме, что в боевую готовность приведены военные части Подмосковья и Дзержинская дивизия входит в Москву. Сидя в зале, думала: когда мы выйдем из театра, переворот уже совершится? Как когда-то с ГКЧП. И какое отношение имеет ко мне, живущей в этом времени и конкретно — в этом дне, — происходящее на сцене?

В финале я уже знала, что имеет. Точно имеет. Там Маша (ей вручена эта реплика, поскольку Дорна в спектакле нет) говорит Тригорину: «Уведите Ирину Николаевну, дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…» Ну, все знают финал «Чайки» наизусть… А Тригорин (он в спектакле не беллетрист, а драматург) вместо этого садится и быстро начинает писать что-то в записной книжке. Он вообще весь спектакль бесконечно записывает все подряд. Не только про «девичий бор», а, например, разговор Маши и Медведенко… Да, собственно, всю «Чайку» он записывает с натуры, просто театр doc! Ловит сюжеты, как голавлей в озере. Он и свои фразы фиксирует. В разговоре с Ниной произнес, что отстает, «как мужик, опоздавший на поезд», — и тут же записал удачное выражение. Чтоб не забыть. Все мы Тригорины…

И в финале все пишет и пишет, пишет и пишет… Аркадина заглядывает через плечо: что там, не новая ли роль? Нина (а она тут же, в финале никуда не девается, Нина тоже актриса, ей тоже нужна роль…) напряженно любопытствует — что? Дописав, Тригорин читает им текст. Это последние реплики «Чайки»: «Уведите Ирину Николаевну…» И так далее. Ну, вы знаете… И победительно поднимает вверх записную книжку: «„Чайка!“ Комедия!» Пьеса окончена. На сцене остаются три творческих монстра — драматург и две актрисы. Монстра. Но творческих. С ролями, с финалом, с великой пьесой. Комедия на крови.

Во втором акте они все вообще как будто на кладбище. В первом действии декорация Александра Боровского — сплошные лодки, полностью занимающие планшет сцены, придвинутые бортами друг к другу. Они качаются на воде, слышен плеск. И герои качаются и постоянно, держа равновесие, распахивают руки, как птицы крылья, как будто раскрывают друг другу объятия, — и мы готовы считать метафорическую оснастку этих пластических знаков, но вернее всего они балансируют, а не летят, у них нет под ногами твердой почвы. В первом акте все еще неустойчиво и хлябает: отношения, сюжет, характеры.

Сцена из спектакля. Фото В. Васильева

И каждый старается удержать равновесие, когда переходит из своей лодки — к кому-то другому: не перевернется ли лодка с ними двумя. Такие вот трудности перехода, диалога, связей… Только Нина — молодая и сильная, безо всякой рефлексии и сложности уверенно переходит в прологе из лодки в лодку и смотрит каждому в глаза. Мировая душа прежде, чем заявить о себе, заглядывает через зрачки в душу каждому зрителю. Такова режиссура Треплева или таково бесстыдное и уверенное желание Нины войти в эту жизнь, чтобы разрушить ее, — точно не скажу.

А во втором акте наступит зима, все жизни, свершив свой печальный круг, угаснут, озеро замерзнет, перевернутые просмоленные черные лодки станут похожи то ли на могилки, то ли на крышки гробов. Герои выйдут в зимних пальто и шапках. Короче — холодно, холодно, холодно. И действительно «пусто, пусто, пусто» (реплика отдана Тригорину). Пьесу Треплева они повторяют снова, разрушив свои жизни без помощи красноглазого дьявола и запаха серы. Просто она сбылась, эта пьеса, слово в слово сбылась. Холодно, пусто, «майских жуков уже не слышно в липовых рощах». Жизни нет. Вот тут-то Тригорин и заканчивает комедию, победительно подняв записную книжку: «„Чайка“!»

Все мы Тригорины. Я ведь точно так же сижу в зале и, думая о возможном перевороте и Крымском мосте, уже сочиняю рецензию на спектакль. На крови. И пишу отдельными «перебежками», потому что все мысли о другом — идут ковровые бомбардировки систем жизнеобеспечения… Нет, не у нас. Мы уже во втором акте: «Страшно, страшно, страшно…» И пусто. И майских жуков уже нет в липовых рощах.

И. Черневич (Тригорин). Фото В. Васильева

Это не первая «Чайка» Додина (первую, с Ксенией Раппопорт — Ниной я, кстати, не видела) и не первый его Чехов. Поставлено уже все, особенно если зачесть «Платонова» за «Иванова». Додин ставит не пьесу, а текст «Чайки» с некоторыми купюрами и некоторыми вкраплениями, тасует реплики и сцены, взбалтывает первый и второй акты, убирает вовсе Дорна, Шамраева и Полину, передает реплики одного персонажа другому. «После Толстого и Тургенева не хочется читать Тригорина», — говорит Треплев. «Остановитесь в гостинице „Славянский базар“», — назначает Нине Аркадина, а не Тригорин. Да-да, Аркадина, ведь в тот момент она как будто уверенно и победительно держит жизнь в руках. «Мой прекрасный, дивный, тебя невозможно читать без восторга», — она произносит, куражась, надев очки и раскрыв «Дни и ночи» на строчке, отмеченной Ниной. Все ее. Полная свобода, можно неприлично сексуально рычать, подбираясь к Тригорину («Ирина, нас видят…»), можно ничего не опасаться: она же понимает, что для новой пьесы Тригорину нужны новые впечатления. И, может быть, молодая любовница. Почему бы и нет? Пусть остановится в «Славянском базаре»… «Его повесть прочла, а мою даже не разрезала», — говорит Треплев в последнем акте, получая из рук заботливой мамы Аркадиной (не Тригорина) новый журнал. Все действие проходит на людях, ни у кого нет секретов, они все «на воде», на общей воде, поэтому реплики могут плескаться вольно.

Несколько раз герои цитируют письма Чехова. Но сюжет и отношения сохраняются, и Костя стреляется в финале, и чучело чайки Медведенко приносит Тригорину. Только вот в Геную ездил уже не Дорн, а Костя, и ему, а не Дорну уличная толпа напомнила мировую душу, которую когда-то представляла в дачном театре Заречная. Тригорин же «пишет теперь пьесу… четыре мужских роли… много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви» (Чехов — Суворину, 1895). И во втором действии приезжает, собственно, за финалом.

И Аркадина любит Тригорина — совсем как Маша Вершинина: «Я люблю, люблю, люблю этого человека!»… Еще в первом акте, обнимая его, она объясняет себя сыну, произнося эту фразу Маши Прозоровой, а во втором действии читает весь монолог из третьего акта этой, другой, пьесы. С одной стороны, Аркадина вроде как проигрывает кусок спектакля, с которым ее так прекрасно принимали в Харькове, с другой — это про любовь самой Ирины Николаевны, с третьей — оммаж «Трем сестрам», где именно Елизавета Боярская играет Машу. Теперь она Аркадина, и спектакль во многом о ней, об этой любви, о ее страдании и муке, превращающей каботинствующую, красивую, уверенную, сияющую красной помадной улыбкой даму — в бледную, ненакрашенную, несчастливую, ничего не простившую Тригорину, но любящую его женщину. А главное (или не главное?) — очень настоящую, горько живущую и, по всей вероятности, теперь уже прекрасно, с упоением играющую актрису. Доказательство — сыгранный монолог Маши (наверное, у Корша теперь есть режиссер Лев Додин?). Нине Заречной еще страдать и страдать до такого, и из «пяти пудов любви» четыре точно несет на себе Аркадина.

Но писал же Чехов Суворину: «Все утомленные люди не теряют способности возбуждаться в сильнейшей степени, но очень ненадолго, причем после каждого возбуждения наступает еще большая апатия… А чего стоят все русские увлечения? Война утомила, Болгария утомила до иронии, Цукки утомила, оперетка тоже…»

Может ли война утомить? Сегодня читаю эти строчки по-новому.

И. Черневич (Тригорин), Е. Боярская (Аркадина). Фото В. Васильева

От того, что пьеса порезана на абзацы и фразы, перекомпонована и разговаривает репликами, сложенными в другом порядке, — никакого удивления. В реальности мы говорим чеховскими текстами бесконечно, цитируем, проживаем ситуации его героев. То ты Маша, то Аркадина, то Ольга, я и сама ловила себя на этом много раз. И это вообще-то пошлость — иллюстрировать своей жизнью литературу, проживать в реальной живой жизни то, что уже написано, обосновывать себя Чеховым. Зачем жить, если это уже было в пьесе, зачем страдать в формах давних сцен, со стыдом (или гордостью) узнавая в своем переживании — литературу?.. Поэтому, когда у Додина в «Чайку» влезают «Три сестры», — это совершенно нормально. Все — текст. И монолог Аркадиной — Маши из того же ряда: она себя иллюстрирует Чеховым, объясняет ролью. Так легче — это раз. Так безопаснее: поди разбери — играет или исповедуется. Прекрасная сцена, да и весь второй акт, у Елизаветы Боярской.

В спектакле, вообще говоря, даны два этих пути. Переживать написанное и быть творческими монстрами или, как Маша (Полина Севастьянихина), в последнем акте недвусмысленно погладить Костю и увести подальше, к арьеру, расстелить где-то там, за лодками, свое черное пальто — и соблазнить. Такого никогда и нигде написано не было, такого не ставили — но это человеческое, настоящее, хотя и обыденное, Машино чувство (ну, крыльями уже никто не машет). Маша соблазняет Треплева просто любовью, а не творческим мороком, и вот он уже в ее объятьях, смирившийся с жизнью как таковой, во всех смыслах голый, без литературщины типа «афиша на заборе гласила…». И тут появляется Нина. Видит и его, и Машу и произносит: «Сюжет для небольшого рассказа»… Выучила, поднабралась от Тригорина. А ведь для не знающего, в чем его призвание, Треплева, может быть, простая любовь с Машей могла быть выходом и спасти ему жизнь. У Треплева, кстати, нет записных книжек, он дилетант.

Не забыть отметить в тексте: Анна Завтур похожа одновременно на молодую Ирину Тычинину, Анастасию Светлову, Яну Бушину. А Никита Каратаев — Треплев похож на молодого Нуреева. Такие вот «референсы». Может, не стоит? Бестактно? А собственно, почему? Люди ж не видели…

И. Черневич (Тригорин), Е. Боярская (Аркадина). Фото В. Васильева

У Нины (Анна Завтур) низкий голос — такой же, как у Аркадиной—Боярской. Это намеренная тембральная рифма. Не только тембральная: в этой «Чайке» у обеих женщин троглодитский аппетит к жизни и сила (это выражение я когда-то запомнила из Зингермана, но оно относилось к водевильным героям Чехова). Подробность лишь в том, что Нина, с отважным бесстыдством переодевающаяся перед всеми в первом акте после спектакля и не скрывающая своего раздражения Треплевым, не стала актрисой, а Аркадина стала. Потому что Нина не любила никого и с упорством несложной, ловкой повадки девушки с озера и даже, может быть, «с веслом» (Завтур играет именно такую, отсутствием драматической сложности выделяясь в актерском ансамбле) шла напролом: сильная, стройная, нестыдливая. А Аркадина любила Тригорина, и страдания превратили ее в крупную актрису. То есть все по правде… Елизавета Боярская в первом акте пользуется своим привычным: несколько показная задумчивость интонации, взгляд «очами в душу», закинутая голова, грудные ноты. А во втором замечательно скидывает все эти краски и с Аркадиной, и с себя — в прямом смысле. То есть берет следующую театральную ступеньку, принадлежа только сути: внутреннему презрению к себе, волочащейся за Тригориным, но что делать — это и есть любовь, камень на шее…

Отметить в тексте. Я заканчиваю его, когда взорван Антоновский мост. Но хожу, смотрю другие спектакли. Не очень помню что — но смотрю. Все мы Тригорины. Не зачеркивать.

Тригорин. Игорь Черневич — выдающийся актер. Это все, что вы должны знать об этой роли. И еще немного. Он бледен, неулыбчив, отрицательно обаятелен, закомплексован и совсем не герой романа. Он весь — записная книжка, и даже непонятно, каков его внутренний состав, он — губка, вбирающая, впитывающая жизнь, а не отдающая ей хоть что-то. Любит — не любит — не про него. В последнем акте он точно Нину не любит, потому что именно Тригорин равнодушно рассказывает всем ее историю: как они сошлись, как умер ребенок. Это история мягкой, ватной то ли грусти, то ли пустоты, через которую жизнь транслирует шедевр, по-видимому — пьесу «Чайка». И сам про себя Тригорин—Черневич знает, что он лишь транслятор, вся его суть — в записных книжках, услышать-записать, знает, что у него нет своей воли. Этот текст про волю слышишь здесь по-другому. Своей воли нет у больших художников, у гениев, они исполняют другую волю. «Чайка»! Комедия! На крови.

Ноябрь 2022 г.