Образованная публика, конечно же, знает, что первая постановка чеховской «Чайки» на сцене Александринского театра провалилась. Премьера, состоявшаяся 17 октября 1896 года, ознаменовалась громким скандалом. В чем, собственно, было дело, установить так и не удалось. То ли маститый режиссер Евтихий Карпов оказался бездарным, то ли актеры ничего не поняли, то ли публика оказалась не готовой к пресловутым новым формам.

Когда пишут о «Чайке», обычно цитируют письмо Чехова Суворину: «Комедия, три женские роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви». Из этого списка в постановке Максима Фомина в «Мастерской» наличествуют две женские роли, две мужских и разговоры. Собственно спектакль начинается с тех самых разгромных рецензий на «Чайку», из которых видно, что нравы в 1896 году были жестокие, и в наше время такие откровенные грубости в адрес драматурга и актеров можно встретить разве только в социальных сетях.

Очевидно, что на автора, постановщика и актеров обрушился мощнейший «пиар-удар», кампания, раздавившая не только основных действующих лиц этой истории, но и всех сочувствовавших. Например, говорят, что Суворин заранее заготовил положительный отзыв, но под давлением обстановки опубликовал заметку, констатирующую провал «Чайки».

Легенда о том, что Чехов якобы сбежал со спектакля, опровергается свидетельствами многих заслуживающих уважения людей, среди которых актер Ю. М. Юрьев. Но все равно принято считать, что сбежал. Вообще история о том, как «Чайку» «реабилитировали», а для этого сторонники Чехова предприняли опять же целую кампанию, вполне современный случай из учебника по Reputation Management (управление репутацией). И кампания эта была проведена блестяще, к моменту премьеры спектакля МХТ, произошедшей в декабре 1898 года, почва для восприятия была подготовлена.

Спектакль театра «Мастерская» отсылает нас к злополучной премьере в Александринке уже с программки, которая как бы нарисована поверх исторической. И спектакль, собственно, представляет собой остроумную попытку с помощью новых форм разобраться, чем же не угодили зрителю новые формы. Действие, а точнее — разговор, происходит в пространстве «черного кабинета», а чеховский текст превращен режиссером в материал для вербатима — документального театра, где тексты основаны на интервью реальных людей. На черном заднике иногда проецируются крупным планом лица актеров (прием, свойственный документальному кино), проецируется текст злополучной пьесы Треплева о мировой душе, чтобы в общих чертах напомнить зрителю контекст, но главное — работает таймер, как бы отсчитывая длительность записи на пленке.

Действие начинается с провала дачного спектакля в имении Аркадиной. Так как монологи-интервью действующих лиц документального театра обращены просто в пространство, персонажи спектакля не нуждаются в партнере-собеседнике. Знаменитые слова о непростых отношениях с матерью и ее сложном характере, которые Треплев (Андрей Емельянов) произносит у Чехова в разговоре с ее братом Сориным, обращены к залу, и залу же неопытная актриса Нина Заречная (Вера Латышева) рассказывает о своем волнении.

Не важно, как звучат слова пьесы Треплева, потому что они абстрактны, а значит, не имеют значения для формата вербатима, так что легендарного спектакля в спектакле мы не увидим, он звучит где-то в наушниках, надетых на голову Нины. По этому принципу «значимо — не значимо» сверстан и весь спектакль. Имеют значение слова о профессии писателя, о настоящей литературе и коммерческой, о невозможности и неумении выразить себя, о неумении сломать опостылевший порядок вещей и, наоборот, умении вписаться в этот порядок наилучшим образом. Имеют значение вовремя произнесенные «правильные» слова, имеют значение ритуалы. Реплику Аркадиной, обращенную к Тригорину: «Мой прекрасный, дивный… Ты, последняя страница моей жизни! Моя радость, моя гордость, мое блаженство…» — актриса (Екатерина Гороховская) произносит с усталым безразличием человека, который знает, что будет дальше. Так же как Тригорин, роль которого сыграл сам режиссер (Максим Фомин), все твердит о своей рыбалке.

Рассказчики вслушиваются и всматриваются в зрительный зал, зажигают там свет, даже присоединяются к зрителям, пытаясь определить, ловят ли те «сигнал». И да, безусловно, они его ловят, эта слегка «дистиллированная» «Чайка» дает возможность и просто понять обстоятельства, и, возможно, наложить поверх что-то свое, глубоко личное.

И только задачу одушевить пресловутые слова о «людях, львах, орлах и куропатках» режиссер все-таки берет на себя. Добившись своего ценой жертв, с высоты своего такого неоднозначного, но все же счастья, Нина произносит этот текст как монолог об одиночестве, который логически завершает череду откровений персонажей. Константин Гаврилович Треплев все-таки стреляется, как и написано у Чехова, факт, зафиксированный в бесстрастной документальной манере.

Почти 120 лет назад публика возмущалась, что в «Чайке» нет положительных и отрицательных героев. Потом пьесу ставили множество раз множество режиссеров, используя именно эту амбивалентность и невероятную «гибкость» созданных Чеховым персонажей. А вот еще вариант: они могут быть просто людьми.