Подсказка к пониманию нового спектакля режиссёра Владимира Туманова «Дядя Ваня» в Театре на Васильевском кроется в чеховском определении пьесы — «Сцены из деревенской жизни».

В центре сценической площадки, уставленной множеством перевёрнутых, некрашеных и посеревших от времени табуретов (художник Елена Дмитракова) — огромный круглый стол, накрытый вязаной скатёркой. Табуреты хранят в своих изнаночных квадратах осенние яблоки (по Чехову дело происходит в сентябре) и поначалу лишь один табурет стоит правильно: на нём груда пузырьков с лекарствами. Вроде бы и много посадочных мест, а нет ни одного…

В глубине сцены — огромное дерево, исполненное по всем законам декорационного искусства: от этого сцена кажется бездонной. «Ага, стол — символ общности, семьи, дома, — решает для себя зритель. — Дерево — это сад. Ну, значит, всё как в классике будет — традиционно». Но самообман рассеется уже после крылатой фразы Астрова (Сергей Лысов) о том, как с чудаками живя «незаметно для себя сам чудаком становишься», когда нянька (Татьяна Малягина) с доктором достанут из-под скатерки и положат на стулья, скрытые от зала столом, тело, которое через считанные секунды окажется Иваном Войницким. Дядя Ваня в исполнении Михаила Николаева выглядит неважно (по Чехову), но рассол, а поверх него водочку, употребляет хорошо (по Туманову). Умыться сам он не в состоянии (в отличие от Астрова, который в начале спектакля умывался даже избыточно активно), но традиционно разглагольствует о неправильности своей жизни, пока доктор вгоняет ему что-то в вену. И это «что-то», похищаемое дядей Ваней позже, во время всеобщей суматохи явления Серебрякова (Михаил Долгинин) из докторского саквояжа, вероятней всего, морфий. И вряд ли пузырек будет нужен обиженному и завистливому интеллигенту для сведения счётов с жизнью. И без того дурман, созданный русской водкой, ароматом антоновских яблок и представлениями о ценности каждого человека по его душевным качествам — штука опасная, загубившая на одной шестой части суши немало людей, публично изображавших из себя нечто, а на деле просадивших свои жизни ни за грош. Вот об этом, собственно, и спектакль.

Герои — сплошь актёры, как и в настоящем театре, плохие и хорошие. Неудовлетворенная (в том самом, женском, смысле слова) красавица Елена Андреевна (Елена Мартыненко), блещущая нарядами (художник по костюмам Стефания Граурогкайте) и беспрестанно напевающая «O, sole mio», терпеть не может своего старого мужа. Если на людях она изумительно разыгрывает семейную идиллию, наедине с профессором может кинуть ему в лицо плед и издеваться над ним в отместку за его мужскую несостоятельность. Она постоянно провоцирует, унижает мужа, то изображая обморок, то соблазняя его прямо на столе, но может при всех показательно кинуться ему на шею при упоминании о покупке дачи в Финляндии.

Сам Серебряков — тоже актёр актёрыч: запросто играет немощь и умирание, но может и скакать горным козлом, не вспоминая про ревматизм (или всё-таки подагру?).

Доктор Астров при всей действенности (по Чехову), отличающей его от прочих героев, как хороший актёр (по Туманову), симулирует перед Еленой одержимость заботой о лесах токмо ради возможности подержаться за её плечико — вольность, оправдать которую в отношении чужой жены можно, бесспорно, только увлечённостью.

Приживал Телегин (Дмитрий Евстафьев), «на зрителя» изображающий восторженность и лёгкость, на деле обижен на всю ещё не разорившуюся (в отличие от него) помещичью братию, именующую его Вафлей, а не Ильёй Ильичём.

И весь зоопарк этих обиженных, неудовлетворённых героев, играющих «свою игру», постоянно тянет на огромный круглый стол как на сцену, где они в итоге окажутся в канканном строю. Тут даже скатерть трансформируется в руках дяди Вани в театральную хламиду, которую он, играющий обличителя порока, накинет на свои плечи (а как же ещё может поступить актёр, лишённый другим актёром главной роли?). Цветы, подаренные Войницким Елене Андреевне, вдруг перейдут от «ведущей актрисы» к воспринимающей всё за правду Соне (дебютантка Наталья Корольская), а потом к «сошедшей с круга» маман (Наталья Кутасова). К слову, о мадам Войницкой: скудость реплик, определённых для неё Чеховым, режиссёр оправдывает старческим слабоумием, точно сыгранным Кутасовой: бывшая «прима» и бывшая красавица ещё не перестала петь и рядиться подобно действующей примадонне Елене Андреевне, но играть уже не способна. Её физическое бегство от ответов и редкие минуты просветления в любви к сыну — целая трагедия, которая, увы, никого из домашних не занимает. А зрителей у субъектов, постоянно разыгрывающих сцены из деревенской жизни — одна лишь Соня, несчастный истеричный ребёнок, который верит взрослым, но не может разобраться в хитросплетениях их игры. Её маленькая табуреточка не перевернута, а посему привлекательна для Елены Андреевны, которая, присев на Сонин табурет, явно вспоминает, какой она сама была прежде. Но Соня ролью ребёнка не довольна: она торопливо, с остервенением съедает леденец, подаренный ей Астровым — уничтожает олицетворение детства. И вот, наконец, прима с мужем покидают поместье: теперь главные роли, определённо принадлежат Соне и дяде Ване, который в последней мизансцене на пустом столе-сцене один стоит в луче света …

И ещё: по Туманову, интеллигенция, постоянно «играющая на выдохе» (дышат герои на сцене, прямо скажем, характерно), вполне укладывается в философию мудрейших, утверждавших, что выдох есть ориентация на смерть. Так и повымереть недолго, заигравшись…