Еще Пушкин велел художника «судить по законам, им самим над собою признанным». Так и поступим.

Вольно же было Начо Дуато, знаменитому испанскому хореографу, декларировать, что в его «Спящей красавице» никакого Петипа ну ни вот на столечко не будет, а будет совершенно новая, с иголочки, постановка. Потому что он, мол, не перелицовыватель и не реставратор, но самостоятельный творец. А устаревшую архаичную пантомиму долой. (Всяк желающий может услышать это в Сети из его собственных уст.) И что?

Трудно удержаться от бессмертной реплики Коровьева: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши!» В первом акте у Авроры с четырьмя женихами туры в аттитюде — это что, не Петипа? А нереиды, которые у Дуато выходят так, как у Петипа уходят? А вариацию Голубой птицы кто поставил? А препирательства короля Флорестана с дворецким Каталабютом: последний забыл внести в список гостей фею Карабос, отчего та озлилась с самыми катастрофическими последствиями, или монолог феи Сирени, в котором она дезавуирует карабосовы проклятья: мол, Аврора, уколовшись, не умрет, а только уснет, — что это как не та самая традиционная пантомима?

Перечислять все сцены, где г—ну Дуато пригодился Мариус Иванович, места не хватит. Ладно бы Петипа — вариацию принца Дезире из третьего акта сочинил, как известно, Константин Сергеев, и Сергею Вихареву, реконструировавшему в 1999 году в Мариинском театре спектакль Петипа по хранящимся в Гарварде записям, ставили в вину, что сергеевскую вариацию у него не хватило духу выкинуть. А Дуато ее преспокойно вставил, лишь переменив связки движений. Впрочем, если иметь время порыться на YouTube, нетрудно отыскать, кем еще попользовались (от Баланчина до Кристофера Уилдона) и откуда эф фектное черное газовое полотнище, стремительно накрывающее сцену (из—под него является Карабос), и огромная фата, которую выносят в финале, и т. д.

Кабы решил объяснить иностранцу значение русского слова «жульничество», привел бы и такое значение: «взять чужое и выдать за свое». Но язык наш беспримерно богат: то же самое можно назвать, например, творческим переосмыслением.

Собственной (и хорошо знакомой) пластической лексикой хореограф воспользовался считанные разы: у фей в Прологе промелькнули резкие угловатые жесты, змеиной волной затрепетал корпус… Удачна вариация феи Резвости (еще и благодаря артистизму и заразительности Сабины Яппаровой).

С настоящим драйвом, темпераментно и броско поставлены эпизоды Карабос со свитой: здесь это ражий детина в декольте и шестерка вертких тараканов.

Чтобы на хрестоматийную музыку поставить действительно новый балет, кроме способности сочинять танцы (которой г—н Дуато, безусловно, наделен) надобно иметь оригинальную художественную идею. Как имели ее, к примеру, Матс Эк или Метью Боурн, бравшиеся за партитуры Чайковс кого.

В предыдущей своей работе в Михайловском театре, «Прелюдии», Начо Дуато такой идеей хотел поделиться, и пусть смысл его послания оказался довольно темен, но очевидно было, что само послание — есть. Сейчас весь его месседж о том, что получится, если взять заказ на трехакт ный балет: музыки, даже со значительными купюрами, километры, с ней надо что—то делать… Туго!

Но ведь все дуально. Двойственно. Можно поглядеть с другой точки зрения.

Не с той, где театр — часть культуры, и потому эстетическое удовольствие неотделимо от знания. А с той, где это посещение театрально—зрелищного предприятия. Типа, хочу с супругой культурно провести досуг. Раз пачки и пуанты, значит, классический балет. Вроде Чайковский (хотя оркестр под водительством Валерия Овсянникова грохотал так, будто это «Спартак» Хачатуряна). К тому же лаконичная сценография Ангелины Атлагич (балюстрада, купы деревьев, бледные небеса) выглядит стильно, ее же костюмы (жемчужно—серые, палевые, изысканно блеклые) красивы. В общем, у значительной части публики это гаспачо из порченого Петипа, перченого травести—шоу и охлажденного европейского дизайна вполне сойдет за «Спящую красавицу».