На премьере «Мадам Баттерфляй» меня задела одна фраза из «бегущей строки». Чо-Чо-Сан (так произносят имя героини в оригинале) объясняет Пинкертону: «Любите меня любовью детской, которая мне так подходит. Мы народ, привыкший к малому, к простоте и скромности». Трагическая опера Пуччини не ассоциируется у нас с детскостью, но почему бы детскому театру не посмотреть на оперный шедевр в ракурсе детской психологии. Детская — не всегда хорошая. Не обязательно присуща детям. Инфантилизм — болезнь нашего времени.

Девушке, прозванной Бабочкой, в начале оперы 15 лет, хотя, в отличие от Ольги Лариной («Меня ребёнком все зовут»), Баттерфляй считает себя «старой». По гейшевским понятиям пятнадцать и в самом деле много. Но она действительно подросток. Это подчеркивает добрый, несколько усталый американский консул Шарплес (Дмитрий Танеев). С ребёнка что возьмёшь? Вряд ли можно говорить о его глубокой вере, как это делается в пресс-релизе к спектаклю. По мнению театра, измена вере предков разрушила гармонию девического мира. Но в чём гармония? Отец сделал себе харакири по велению микадо, а она должна себя продавать, прислуживать в чайной. Баттерфляй легко меняет синтоистскую веру на христианскую. Её верования — привычка, связанная во многом с декоративностью, ритуальностью, которые так эффектно преподносят художник Владимир Фирер и режиссер Александр Петров в первом акте.

Жители и жительницы Нагасаки одеты в яркие кимоно изысканной цветовой гаммы. Лица загримированы в стиле масок японского народного театра. Разумеется, хористы манипулируют большими и малыми веерами, то заслоняющими лицо, то порхающими, словно бабочки. Хористы образуют пёстрые, симметричные композиции. Движения, позы стилизованы. Лёгкие стены японского домика-минки, арендованного Пинкертоном на 99 лет, обозначены многочисленными восточными фонариками. Голова Будды и сад камней контрастируют с «карнавальной» весёлостью. Если в замечательном фильме Жан-Пьера Поннеля (1974) Баттерфляй в первом акте таинственно выплывает из тумана под «неземные» голоса подруг, то здесь она вписывается в картинку из вееров, кимоно, изящных головок. Фрагмент лаковой живописи на подносе или что-то в этом роде. Любовь на первых порах представляется как американскому офицеру, так и его избраннице, заманчивой и красивой игрой.

Но за три года ожидания Пинкертона пятнадцатилетняя девочка выросла в женщину. Когда Баттерфляй в третьем акте смотрится в воду фонтана и говорит, что уже не та, это не смешно. Да, в 18 лет она, в смысле зрелости чувств, стала взрослой. Правда, в житейском плане осталась столь же неопытной. Ольге Шуршиной, в отличие от почтенных матрон, поющих мадам Баттерфляй в «больших» театрах (например, Патрисия Ракетт в Метрополитен-опера (2009)), не требуется акцентировать свою ребячливость. Она и в самом деле юна. При том, что голос у неё достаточно плотный, близкий к меццо-сопрано. Средний регистр Шуршиной — тёплый, завораживающий.

Шуршина не подчёркивает униженное положение бывшей гейши. Она уверена в законности своего брака, осенённого мудрыми американскими законами и христианской религией, поэтому не кланяется постоянно, как многие театральные Баттерфляй. Это девушка с чувством собственного достоинства. И когда оказывается, что брак в Японии по-американски — фарс, не в состоянии повторить фарс по-японски с принцем Ямадори (Антон Андреев). Правда, согласно с позицией театра, стоящего на защите японских устоев, и принц — человек положительный, недооценённый. Эх, стала бы принцессой, не польстилась бы на сомнительного американца, до сих пор была бы жива…

Кто согласен на «маленькую» любовь, так это лейтенант Пинкертон. Японская экзотика его развлекает, в своих чувствах он не определился («каприз это или любовь»), но общее поклонение ему импонирует. Этакий мини-герцог Мантуанский, но простодушный. Почему бы и не попробовать сыграть в семью на 1, 5 месяца, как это делают другие американцы — без темы Америки мы теперь никак не можем обойтись. Американский морской офицер имеет право «срывать цветы удовольствия», где ему вздумается. И Пинкертон в день свадьбы на «пробной» жене поднимает тост за будущую американскую жену. Роман Арндт, игравший Пинкертона на премьере, ещё моложе Шуршиной. Несколько лет назад окончил Санкт-Петербургскую консерваторию. Два сезона в театре «Зазеркалье», но уже спел Тамино, Феррандо в моцартовских операх и Неморино в «Любовном напитке» Г.Доницетти. Тенор у него достаточно мощный, особенно для камерной площадки, но актерского опыта маловато. Впрочем, пластическая непроработанность роли в данном случае накладывается на неопытность молодого человека-персонажа. Перед любовным дуэтом он смешно суетится, не зная, где бы раздеться и вообще пристроиться — обстановка непривычна, никаких шкафов, вешалок. Пинкертон так и остаётся большим дитём до самого финала. Сменил одну девочку-жену на другую (Кэт) и никак не ожидал, что к первому браку можно отнестись серьёзно. После самоубийства Баттерфляй у него есть шанс повзрослеть, но может и «оклематься».

Первый акт — взгляд на мир «подростка» Пинкертона. Тут и мальчишеское фанфаронство, и смущение от непривычной ситуации, наконец, весёлое преследование новобрачной. Пинкертон подтягивает к себе жертву за алый пояс оби, чтобы, наконец, овладеть купленной рабыней. Баттерфляй, мягко сопротивляясь и убегая, подыгрывает ему в этих «жмурках». Начало спектакля — отражение самого раннего источника оперы: романа «Мадам Хризантема» Пьера Лоти (1877). Роман написан от имени французского морского офицера, «зафрахтовавшего» жену на время стоянки корабля. Между прочим, герой обмолвился: другую японочку «взял себе один русский офицер». Ещё на корабле интеллигентный француз возжелал женщину-ребёнка «не выше куклы». Для него Япония — комическая, гротескная. Восприятие им страны — это восприятие туриста с отстранённостью, увлечением экзотами, а потом неизбежной скукой. Но стоит ли осуждать эгоизм, бездушие Пинкертона и его французского предшественника? Разве мы, наезжая в Шанхай или даже более близкие нам Италию, Испанию, Чехию, не ощущаем чужой мир столь же отстранённо? Другое дело, у нас нет времени на мнимый брак. Надо бежать, осматривать достопримечательности.

Рассказчик у Лоти постоянно подчёркивает искусственность японского мира, его игрушечность, кукольность. «Ну и забавная у меня будет семейная жизнь». Сводник, господин Кенгуру (в опере Горо) — с лицом хитрым и глуповатым. В спектакле Горо (Николай Погорелов) примерно такой же. Офицер из романа скептично относится к местным женщинам. «У женщин в чертах какая-то размытость, что-то от детства, сохраняющегося на всю жизнь». Мадам Хризантема курит трубку. Ручки её не знали никакого труда, но зато она (как и её подружки) знала одного-двух мужчин, так что верить ей нельзя. Иногда снобу кажется, будто в маленькой кукольной головке жены копошатся какие-то мысли, но ему до них нет дела. Молодой супруг жалеет, что Хризантема не спит целый день — было бы не так скучно. Детей, которые могли бы родиться в результате игрушечного брака, он называет ошибкой. Разумеется, в финале романа не происходит никаких неприятностей. В день отплытия корабля Хризантема проверяет, не фальшивы ли пиастры, оставленные временным любовником. К счастью, они настоящие.

Американец Дэвид Беласко, подтолкнувший Пуччини к написанию оперы своей мелодрамой «Гейша» (1900), и сам Пуччини, с концепцией кукольной комедии не согласились и сочинили драматический вариант истории. У Пуччини чувства девушки искренни и сильны. Но в «Зазеркалье» второй акт как бы переходный от Лоти к Пуччини (от игры к драме), поэтому в нём есть известная неопределенность, несмотря на знаменитую арию Баттерфляй. В 3-м акте трагедия вступает в свои права, хотя рядом с Баттерфляй чуть ли не на равных правах встаёт другой персонаж.

В опере есть натуральный ребёнок: сын Чо-Чо-Сан и Пинкертона. В спектакле его играет Серафима Сударушкина. Вместе с ребёнком возникает традиционная проблема восприятия детей на сцене. Когда рядом с профессиональной певицей оказывается маленькое белобрысое существо в длинной белой рубашонке, все сердца в зале преисполняются умилением. Ребёнок в театре, как настоящий нос в портрете. Нарушает условность, ведёт себя непредсказуемо. Для своего возраста девочка совершает подвиг: почти неподвижно сидит на камне в течение долго звучащей, дивной музыки ожидания (пока придёт папа). Но уже в сцене смерти Баттерфляй — эпизод Шуршина проводит с высоким драматическим накалом — девочка чувствует себя неловко. Мать просит смотреть ей в лицо, запомнить ее такой… «Сын» не в состоянии пристально вглядываться, беспокойно вертится. Ребёнка нельзя стилизовать. Можно только заменить актрисой-травести. Но травести не будет выглядеть на два с лишним года и не будет так трогательна.

Опять мы выходим на тему противоречия между естественным и условным на сцене (об этом написано также в рецензии на «Манон Леско» (см. с.? настоящего номера журнала). В Театре на Рубинштейна общее решение сугубо условно и поэтому немногие натуралистичные детали режут глаз и слух. Скажем, постоянное журчание фонтанчика на авансцене мешает музыке. Или пролог, окольцовывающий трагический финал. Персонажи в ярких театральных костюмах замеряют положение тела самоубийцы, уносят тело на носилках под белой простынёй. Несколько позже Сузуки (Екатерина Курбанова) с трудом размещает на одном из «философских» камней поднос с виски и двумя флажками (японским и американским). Это всё из другого спектакля.

Как только мы начинаем поверять театр жизнью, обнаруживаются закономерные оперные нелогичности. Реальная Баттерфляй, послужившая прообразом пуччиниевской женщины, не убила себя, а вышла замуж за японца. Покончил жизнь самоубийством её сын, правда, уже взрослым, после атомной бомбардировки американцами Нагасаки. Мать и сын никогда не видели друг друга, живя в одном городе. В жизни гейша не могла воспринимать свой прерванный брак как трагедию. Она знала условия игры. Тема разрушения веры и традиций идет, конечно, от новеллы Джона Лютера Лонга и его сестры-миссионерки Дженни Коррелл, рассказавшей брату в 1897 г. историю мадам Баттерфляй. Однако достаточно сравнений. Генезис оперы интересен разве что специалистам. Авторы постановки сплавляли разнородные элементы, чтобы получить новое сценическое произведение. В нём меньше иронии, чем у Лоти и в других работах Петрова-Бубельникова.

Отмечая солидные юбилеи в дни премьеры (на двоих 135 лет) Павел Бубельников и Александр Петров преисполнились максимальной серьёзности, и если даже проклинающий Баттерфляй Бонза (Александр Подмешальский) кому-то покажется по-сказочному комичным, это, наверно, аберрация зрения. В то же время юбиляры, несмотря на свою взрослость, остаются по-детски чистыми. Они мечтают, чтобы мы приняли их с актёрами творение близко к сердцу. В общем-то, так и происходит. Музыкальные постановки «больших» театров с нарочитым цинизмом, жестокостью и противоестественными выдумками, зачастую вызывают отторжение. Работы «Зазеркалья» человечны.

P.S. Перед началом представления я с любопытством наблюдал, как в двери «Зазеркалья» гуськом входил целый класс подростков. Интересно, с каким чувством они следили за печальной историей японки, их сверстницы? Вероятно, для школьников в фойе выставлен стеклянный ящичек с большими, экзотичными бабочками на дольках апельсина. Совершенно непонятно, как эти насекомые живут.