«Обломов». По мотивам романа И. А. Гончарова.
Новый молодежный театр (Нижний Тагил).
Драматург Артем Казюханов, режиссер Митя Мульков, художник Анна Красоткина.

Начиная писать этот текст, я рассуждала примерно так: отчего бы не примерить в качестве антиэпиграфа к нему строчку «Еще я жив, я только-только начал»? Но чью строчку — Башлачева, Летова, запрещенной или около того группы «Курара»? Не помню. Тогда, думаю, возьму не анти-, а просто эпиграф. Пусть это будут слова доктора из романа «Обломов» о том, что жизнь есть короткий сон, — получится почти Кальдерон, и будет всем красиво. Как там оно звучало на латыни? Vita somnium breve? Не помню. Я честно искала, я в два дня перечитала весь роман, я задействовала в своем ноутбуке поиск по словам и ничего не нашла. В конце концов, я начала сомневаться, доктору ли принадлежат в романе эти слова. Ладно, сдаюсь. «Не помню», «ничего не помню», «сон», «я спал, или это дни повторялись», «все блекнет» — звучит в спектакле Мулькова и Казюханова лейтмотивом. Так тому и быть — не помню, все сон.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В романе Гончарова сон Обломова — отдельная глава и важный смысловой эпизод, многое объясняющий в характере персонажа. У Мулькова Обломов (Влас Корепанов) на протяжении всего спектакля в буквальном смысле существует во сне. После апоплексического удара жить ему осталось считанные часы, и все, что с ним происходит, происходит во сне или в вязких, тягучих, блекнущих воспоминаниях. Оттого и неспешное медитативное действие. И звучащий в ритме угасающего сердца саунд-дизайн Мулькова.

В начале спектакля Обломов предстает перед нами лежащим в постели под наблюдением сиделки (или жены его Агафьи — Илоны Власовой?) и доктора (Евгений Новоселов), в тесной больничной палате, стены которой потом раздвинутся, превратившись сначала в стены его дома, а позже — в стены дома Ильинских. Но облупившаяся штукатурка на блеклых стенах никуда не денется. Блеклость с налетом пыли в тускнеющей памяти Обломова будет потом на всем: на предметах, на одежде, на лицах. Человек в его памяти норовит слиться со стеной, с диваном, с любым предметом, чтобы не быть собой.

Над сценой, почти во всю длину, панель, на которую будет проецироваться отсчет времени. Перед началом спектакля на ней 0 дней, 0 часов, 0 минут, 0 секунд. Начнется спектакль — начнется отсчет времени, оставшегося до смерти Обломова. Это время будет включать его воспоминания за последние несколько лет, или за две тысячи столько-то дней, часов, минут и секунд. Запустится и начнет свою адскую работу механизм часов судного дня. Начнет монотонно и ритмично капать время. Каплями звука. Время будет двигаться вовсе не тихой сапой, а вполне себе осязаемо. Как-кап. Или тик-так. Сначала отчетливый ритмичный звук будто бы входит в противоречие с медитативным ритмом спектакля. Но нет. Это дьявольское тик-так будет напоминать, что даже замедленное, заблудившееся само в себе время очень даже конечно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

А пока обратный отсчет только начался. Худой Обломов, лежа у себя дома на диване в больничном халате (аберрация памяти или начало болезни?), в присутствии слуги своего Захара (Никита Захаров) принимает гостей. Тарантьев (Станислав Журков) сменяет Алексеева (Евгений Максимов), и наоборот. Они что-то говорят, говорят, говорят, быстро, взахлеб, не меняя выражения лиц, не двигаясь, отстраненно-механически, как куклы или машины, говорят о том, что происходит в мире или в свете. Только уловить смысл их речей никак не удается. Явился Штольц. Тоже что-то говорит: «Теперь или никогда». О чем это он? Ах, да. Нужно куда-то ехать. Куда-то за границу. Да оно незачем. А дни бегут. В спектакле остается за скобками, замышляет ли Тарантьев облапошить Обломова, верно ли служит Захар. Неважно. Какое значение это имеет для сна? Не в этом дело. Важно, что дни бегут, сменяя друг друга, и — ничего.

Обломов в исполнении Власа Корепанова — не тот гончаровский прекраснодушный лентяй, которого воспитали в безделье и неге и который способен разве что мечтать, но никогда не делать. Этот мучается вопросом: куда жить? А раз нет ответа — то ничего не нужно. У этого, в отличие от гончаровского Обломова, любителя поспать и поесть, вовсе нет аппетита, к нему аппетит возвращается только раз, когда он ожил и влюблен в Ольгу, и впереди забрезжил смысл. В момент влюбленности он и халат свой меняет на пиджак — впрочем, ненадолго. Здесь нет, как в романе, вдохновенного любовного письма к Ольге Ильинской. Но в минуты душевного подъема внутри себя он говорит верлибром (специально написанным Митей Мульковым).

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Обломов — Корепанов убеждает не сразу. Поначалу думаешь: что же это артист так странно, так вроде бы неловко говорит и действует? Откуда эти псевдодетские реакции у взрослого человека? Но чем дальше, чем болезненней он проявляется внешне, тем больше убеждает. Наконец, начинаешь подозревать, да не отразилась ли его нынешняя болезнь — апоплексический удар (инсульт) — на его воспоминаниях: дерганые затрудненные движения, невозможность сформулировать мысль, кроме как во внутреннем монологе, верлибром? А может, это болезнь детской «голубиной души» долго в нем вызревала? В сущности, уже неважно. К финалу понимаешь, все точно: безжалостно, беспощадно и безнадежно.

На время появившаяся в жизни Обломова, а потом тенью по ней скользящая Ольга Ильинская (Валерия Рыкова) — единственное яркое цветовое пятно в спектакле. Буквально яркое. Только ее костюм имеет цвет. Светло-зеленый. Цвет начала лета. Ветка сирени, сорванная Ольгой в романе Гончарова, как энергия, никуда в спектакле не исчезает, а трансформируется из визуального образа в звук. Ольга здесь вместо Casta Diva поет романс Рахманинова «Сирень». В этот момент и свет как будто теплеет, и окна как будто распахиваются, и на стенах покойно колышутся тени деревьев. Обломов объяснился в любви. Он счастлив. Он судорожно-подвижен, и… И..? И опять ничего. Все сон.

И еще сон во сне. Такой же монохромный и припорошенный пылью: детство, маленький Илюша, маменька с бесконечной опекой. Стены и опека давят, а выйти некуда.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Снова возвращается отсчет времени. Снова тянутся дни. Только вместо умершего слуги Захара — жена Агафья. Стол всегда накрыт, но Обломову он ни к чему. Гости все те же. Снова Тарантьев сменяет Алексеева, и наоборот. Снова Штольц явился. Женат на Ольге и счастлив. Только вот не причесан, и галстук что-то душит. Ему как будто хочется освободиться от галстука-удавки. У него контракты в Индии, все идет отлично. Одна проблема — в Индии слишком жарко. Других проблем нет. Но галстук-то душит. А где все социальное, разумное и частично вечное? Нет его вовсе. Пропало. Было у Гончарова 150 лет назад, и пропало. События внешнего мира прочерчены в спектакле легким пунктиром. Вот доктор советует ехать не то в Египет, не то в Америку. Вот Тарантьев рассказывает, что англичане опять затевают какую-то пакость. Да какую — толком сказать не может. Вот Штольц с индийскими контрактами.

От всего этого мысли Обломова только еще больше путаются. То некстати посреди диалога явится Тарантьев или Алексеев. То Ольга померещится вдали. Времени у него все меньше, а между тем, в его голове возникает еще один вопрос: «Отчего погибло все, Илья? Кто проклял тебя?» Но на этот вопрос ему уже не ответить. Часы обнулились. Светлый, четко очерченный, геометрически правильный луч опускается на больничную кровать. Стены раздвигаются. За ними в сумерках открывается зеленый некошеный луг, недоступный Обломову-ребенку и забытый Обломовым-взрослым. В него и уходят в финале Илюша маленький и Илья большой.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Спектакль Мити Мулькова — не про разгадывание сложных зашифрованных смыслов. Он — про состояние человека, которому некуда приложить силы и некуда деться. Молодой режиссер поставил спектакль по инсценировке молодого драматурга в декорациях молодой художницы с молодыми артистами, которые играют молодых. Уж во всяком случае, не старых. Когда у Обломова случается удар — ему сорок. Но что с того, если жизнь есть короткий сон.