«Занос». В. Сорокин.
Театр «Практика» и «Мастерская Брусникина».
Режиссер Юрий Квятковский, художник Полина Бахтина.

«Занос» — «что-то вроде пьесы» Владимира Сорокина, которое превратил в пьесу Михаил Дегтярев, а поставил в театре «Практика» Юрий Квятковский. Спектакль начинается до звонка — собравшихся в фойе зрителей молодой человек с предупредительной настойчивостью отправляет в затемненное помещение, каждому вручают наушники и проводят краткий инструктаж, сопровождаемый бодрым «Родина слышит!». Все вместе напоминает вербовку или тайную сходку.

Фокус с наушниками и фокус с пространством — два главных приема, найденных режиссером, которые делают спектакль неповторимым для каждого из зрителей. В наушниках три канала, их можно произвольно переключать. Художник Полина Бахтина построила на сцене темную застекленную стену, перед ней справа установила мониторы, куда выведены камеры видеонаблюдения из невидимых помещений. Крохотная сцена «Практики» оказывается средоточием сложного, запутанного и плохоразличимого мира — огромного дома, в каждом закоулке которого что-то происходит.

На головах зрителей наушники меняют яркую подсветку в зависимости от того, кто какой из трех каналов включает. Далеко не сразу к звукам добавляется какое-то видимое действие. Зрители с сигнальными маячками на головах словно подслушивают и наблюдают из засады, терпеливо караулят события в доме, где никто не подозревает о ведущемся наблюдении, и это придает происходящему привкус слежки и охоты.

Сцена из спектакля.
Фото Александра Курова.

За медленно светлеющим стеклом горничная в наколке долго наводит порядок, вместе с мажордомом накрывает на стол — дом готовится к пробуждению. Мы видим на маленьких серых экранах тех, кто проснулся, но еще не вышел из спален: они рассказывают сны, занимаются сексом, обсуждают планы на день. Сон о взятке, ритуальном «заносе» — богато инкрустированная фирменными сорокинскими вензелями вампука в православно-державном стиле — рассказан в темноте, нервным похмельным полушепотом, без попытки это видимо воплотить, и потому явственно звучит бредом, каким только и должен восприниматься обряд спускания золота в сортирную дыру под речитатив «для дела, для братства, для русского богатства, против мирового блядства». В этой ядовито-иронической формуле отражен весь современный «патриотический» провластный дискурс, основанный на коррупции.

Дом, который тяжело восстает от пьяного масленичного сна, — это загородный дом некоего Михаила, из мультимиллионера ставшего миллионером. Андрей Фомин замечательно органично воплощает тип воротилы, который ориентируется в жизнеустройстве своем на традиции русского усадебного барства, но срывается то и дело в бандитскую дикость. Мыслями он все время далеко, там, где тает его богатство и зреет смутно ощущаемая угроза. Чистенькая и прямая, как комсомолка, его юная тренерша по пинг-понгу Таня — предмет его особого интереса, то ли интимного, то ли жену побесить. До его карьерных забот прочим домочадцам нет дела, так они поглощены всеми видами доступных наслаждений: алкоголь, трава, жратва и болтовня — жарко вьющаяся, с хохотком, тостами, скабрезностями.

Жену Михаила Нату играет транссексуал Мила Кертеш, и сам выбор исполнителя задает некоторую гротескность образа ленивой, капризной, манерной и перекроенной по последней моде домашней жены. Кертеш изящно и иронично играет кошечку, которая ластится к хозяину, фыркает на его окрики, ревнует мужа к спортсменке и даже не представляет, что к ее незыблемому глянцево-пластиковому мирку уже подступает темная вода.

Сцена из спектакля.
Фото Александра Курова.

Столь же счастливо глухи и прочие пирующие — самодовольный хипстер неопределенного рода занятий (Гладстон Махиб), паразитствующий в доме богача и как-то нечаянно склеивший гостящую тут замужнюю подругу. Алиса Кретова играет узнаваемый персонаж каждой вечеринки — светскую щебетунью, которой важно лишь не отвлекаться от еды, выпивки и веселья. Петр Скворцов в роли ее молодого мужа Бориса, скульптора, разбогатевшего на госзаказах, чем-то напоминает молодого Алехана Толстого — тюбетейка, заплетающаяся походка, полный рот глупостей и еды, вечно воздетая с пафосным тостом рука. Жуир, то ли придуривающийся, то ли в самом деле верящий, что под бесконечным эстетическим обслуживанием власти в нем еще жив талант. На грубый наезд друга он с готовностью вызывается создать что-то действительно великое, прямо сейчас, хоть из вчерашнего торта вылепить — и вскоре выносит марципанового цыпленка, распластанного на блюде и пронзенного трехцветным флажком. Намек на герб вызывает взрыв веселья. Режиссер здесь дает слегка «никитумихалкова» — играет со стилем, которому очень хочется выглядеть наследием русской дворянской культуры, но который каждую минуту обнаруживает свое современное хамское происхождение.

Глумливое веселье, перемежаемое то скандалами тяжело пьянеющего хозяина, то страшной бабушкиной лагерной байкой в исполнении аккуратной спортсменки Тани, можно в любой момент оставить неслышным в золотом свете за стеклом террасы и переключиться на какой-нибудь из двух других каналов. В одном сам Сорокин рассказывает о себе, о литературе, театре и жизни, в другом звучат тексты Дмитрия Пригова, которому автор посвятил пьесу, — их читает полоумный юный очкарик в исполнении Аскара Нигамедзянова. Мы видим лишь его лицо на сером мониторе, близко наклоняющееся над камерой, посверкивающие стекла очков и слышим горячий шепот — подпольное фанатичное чтение андеграундной поэзии с чуть карикатурной выразительностью.

Сцена из спектакля.
Фото Александра Курова.

Что именно станет содержанием спектакля, каждый зритель выбирает сам — варианты комбинаций речей в каждом из каналов бесконечны. Сорокинские рассуждения, приговские строфы, пьяный гомон застолья — аудиослепок русской культуры начала нашего века. Узнаваемые темы и интонации авторы спектакля используют не как документ, а как материал для создания поэтического образа современной России. Это пирог с динамитом, глянцевитая корочка которого взламывается страшной начинкой. Когда еще будто бы ничего не происходит — это лучший вариант, даже если порой слегка тошно. Потому что как только начинает происходить — это всегда абсурд и ужас такой степени, что бывшее до него воспринимается утраченным раем.

Где стол был яств — там сметены скатерть и посуда; избитые в кровь хозяева и слуги на полу что-то отвечают сквозь кровавые рты ворвавшимся; а кто ворвался, за что, зачем — спрашивать не надо, и так все понятно. Это мы из пространства стилизованного разом оказываемся в мифологическом: тут родина в рогатом кокошнике через людей перешагивает и бесстыдно ноги расставляет, тут чудь белоглазая обнаруживается прямо в зрительских рядах, жаровню тащат и мясо жарят, и под пытки и крики, сыто чавкая, чудь крепкошеяя человечиной угощается. Опричники, чекисты, силовики — в любую эпоху кто-то врывается в дом, за которым долго следил из темноты, с наслаждением разметывает людей и вещи, выкрикивает грозные бессмысленные девизы — просто потому, что, может, и любит это. И аккордеон будет наяривать, и деревянный идол львом ощериваться, и хор что-то внушительно-неразборчивое выводить, чтоб красиво и всем страшно.

Сцена из спектакля.
Фото Александра Курова.

Кончается все понятным же образом: кто про стихи — тот так и чирикает свое, уже в Берлине, только лапками по жердочке в клетке перебирает. Про русскую душу — тоже очень интересно иностранцам на конференции, правда, не настолько, чтобы не сбиться с русского на немецкий и не «урезать» что-то бравурно-кабаретное, немедленно приведя на ум Боба Фосса и энтузиазм гитлерюгенда. Мир, при всем различии, совершенно одинаково раз за разом сходит с ума, и вся ирония и понимание механизмов насилия не помогают это насилие изжить. Изобретательный и иронический спектакль о зле, которое и внутри, и вне человека, вышел безысходно-печальным.