«Тихий свет». Р. Козырчиков.
Невидимый театр (Санкт-Петербург).
Режиссер Семен Серзин.

ТИХИЙ МРАК

Пьесы Романа Козырчикова поэтичны, деликатно-мудры, тонки, почти прозрачны — подобны поэзии. «Тихий свет», написанный в 2019 году, в принципе, ничем особенным не выделяется среди всех текстов Козырчикова, и в связи с этим не очень понятно, почему же именно за него взялся Семен Серзин. Однако сам факт, что за драматургию Романа Козырчикова когда-нибудь «возьмутся», был неоспорим. Так же неоспорим, как и факт провала, «неумения» ставить пьесы этого уральского автора.

Козырчиковские слог и конфликт заманчивы своей загадочностью, которая — в абсолютной антисценичности. Красота пьес молодого уральского драматурга — в эфемерном пространстве между текстом, читателем и автором, пространстве, которое невозможно (положим, крайне сложно) воплотить на сцене. «Выговаривание себя» через край льется в текстах Козырчикова, пьесы его лирические именно потому, что «я» автора в них выше конфликта и сюжета. С такими драматическими текстами режиссерам сложно — за сценическим овеществлением теряется буквально смысл произведения.

«Тихий свет», действительно, нельзя назвать самой примечательной пьесой Козырчикова: она не самая волшебная, не самая личная, не самая актуальная, не самая жестокая и жесткая, но при этом — типичная козырчиковская. Все черты козырчиковской драматургии в «Тихом свете» есть: надмирная, с героями не характерами, но символическими функциями, с туманом, окружающим драматическое действие, с эпическим разделением действия на две «ветви» (в ремарках появляется герой Миколка), с лирическим подтекстом.

«Тихий свет» Козырчикова — пьеса о воспевании одиночества, об одиночестве человека в мире. Но об одиночестве в мире светлом, мечтательном, об одиночестве как сказочном спокойствии. Сюжет движется за пределами пьесы, а первый и главный план — это деревенское семейство за столом, в ленивом, томном полусне, словно ударенное солнцем, ведущее вполне чеховские диалоги. В ремарках автор рассказывает (в форме воспоминания-сна) про неприятную жалкую жизнь мальчика Миколки, про его косую мать и про смерть от рук ребятишек, удавивших Миколку в реке. Лейтмотив разговоров за столом — поиск человека, обрюхатившего Хромоножку (Миколкину мать). Отцом оказывается персонаж Валя, конечно же, женатый.

Сюжет — жизнь и смерть одинокого Миколки, интрига — поиск его отца, конфликт — мир материальный и мир грез, разрывающие героев и ткань пьесы. Бестолковые, но по-чеховски, беседы о конце мира, всепоглощающем интернете, предсказаниях, детях, судьбе, политике, семье, счастье и несчастье — художественное «прикрытие» для разговора об одиночестве как таковом, об одиночестве героя, застрявшего между миром идеальным и миром реальным.

Спектакль Серзина — попытка (да, именно что всего лишь попытка) поговорить об одиночестве в мире мрачном, одиночестве убогих, ненужных. Об этаком апокалиптическом, черном одиночестве. Черном, словно уголь, который рассыпан по столу посреди сцены (художник Лиза Мирошникова) и под ногами актеров: уголь сыпется, хрустит и поглощается (в буквальном смысле) персонажами. Постапокалиптичный антимир и сонное молчание героев. Молчащая вечность спектакля — «всегда без минуты время пить чай» — прерывается чтением ремарок (то есть историей Миколки). Вероятно, ничего искуснее не придумать, чем просто зачитывать самое лиричное, самое содержательное, что есть в пьесе.

Ремарки читает мать Миколки (вероятно, чтобы оправдать взаимосвязь ремарок и хода пьесы), а виолончель (Саша Слабожанинова), вероятно, призванная создать поэтичность обстановки, создает лишь заунывность и отстраненность актеров от текста. Во время «зачитывания» над столом с персонажами загорается проекция плачущих глаз Миколки (видеохудожник Саша Магелатова) и название эпизода, придуманное режиссером, — например, «Микола-волшебник», «Горел храм Миколин», «Подохни, тварь» или «Ангела за трапезой». Но между собой эпизоды «зачитывания» и «диалогов», названия и проекция никак ни с чем не сочетаются ни содержательно, ни стилистически: лирическое и серьезное выговаривание одиночества свелось режиссером к читке под аккомпанемент с крайне шаблонным приемом проекции.

Попытка — опять же — создания драмы подкрепляется явным желанием поэтичности: виолончель, проекции глаз, милая куколка-Миколка, вспыхнувшая пламенем в руках Вали, томный холодный свет, сменяющийся теплым (художник по свету Настя Бражник), заунывное чтение ремарок. Так же и попытка психологического поиска, стремление создать образы, совершенно, кажется, лишние на этом козырчиковском празднике таинственности. Герои опошлены режиссером.

Анна Щетинина гротескно сделала Нину свихнувшейся шепелявой бабкой, гогочущей во все свое черное горло и пожирающей со стола уголь. Из Людмилы (Арина Лыкова) вышла городская проститутка, приехавшая к деревенской родне демонстрировать свои городские «успехи» в виде расщелины в зубах. Валя (Миша Касапов) — затюканный женой Людой неудачник, грустящий о потерянном сыне, о судьбе Хромоножки, которую он искалечил. Тамара (Юля Дейнега) — простушка в косынке, в общем-то, ничем не запоминающаяся как персонаж. Все они взяты режиссером из сериалов на Первом канале или НТВ, психологически слеплены и помещены в старающийся быть мрачным мирок. Старающийся — потому что драмы в итоге не получается, какой-то это все блеф, имитация.

У Козырчикова апогей — тишина, у Серзина апогей — громкая злая ссора всех героев, ссора, пышущая апокалипсисом. Вообще, спектакль смотрится под знаком конца мира — то ли общее настроение такое (отчего же?), то ли режиссер отчаялся. Пьеса со «светом в конце тоннеля», а спектакль явно желает говорить о мире случившегося несчастья. Но несчастье это «земное», не трансцендентное. Картина такова: горе уже произошло, но при этом герои застыли в «режиме ожидания» еще одного, большего горя. Сперва они дождались смерти Миколки (когда его маленькая куколка вспыхнула у Вали в руках), потом дождались какой-то вспышки — что-то вдалеке взорвалось, осветило испуганные лица (видимо, тот самый «солнышкин удар», о котором говорила в пьесе Тамара).

И, наконец, дождались герои — и мы с ними — непонятного молчаливого финала. У Серзина на столе — уголь, у Козырчикова на столе — тихий свет.

ЗЛЫЕ

«Тихий свет» — простой спектакль, аккуратно следующий за текстом пьесы уральского драматурга Романа Козырчикова. Такой мог бы возникнуть из читки. «Тихий свет» — актерский спектакль, но именно в нем режиссер решает, какими быть героям и миру, в котором они живут. В нем точно завязаны отношения и связи, положенные на точный и хлесткий диалог пьесы Козырчикова. Персонажи, сидящие за столом, покрытым черной крошкой, похожей на угольную, развернуты к нам фронтальной галереей, и за час сценического времени, может, только пару раз приподнимутся из-за него. Этот стол, веранда дома на юге России, где селообразующим предприятием является скотобойня, еще и поминальный стол. Если вы знакомы с пьесой, то сразу считаете и визуальную метафору. А если у вас развито обонятельное воображение, то вы «услышите» тяжелую вонь вареных костей, какая бывает в квартирах, где накануне Нового года готовят холодец. А теперь представьте (на село упала аномальная жара), какой трупный дух стоит в воздухе.

Персонажи, члены одной семьи, скрываются от зноя в тени веранды: Людмила, ее муж Валя, ее сестра Тамара — 45-летние. А еще старуха-свекровь Нина. Эту семью, кажется, связывает тяжелый дух прошлого. Все события уже случились, в том числе и главное, закадровое — загадочная смерть соседского подростка Миколы, найденного на берегу реки с непонятными ожогами на теле.

Подавленная ненависть толчками — оскорблениями и унижениями — выходит на поверхность разговора. Из семейных шкафов вываливаются плохо спрятанные скелеты. И если бы слова имели физический вес, то персонажи покрылись бы синяками.

Самого Миколы в спектакле нет. Да и в пьесе все, что происходило с Миколой в последние несколько дней, представлено в качестве развернутой ремарки. В пьесе Козырчикова эта ремарка — надмирный авторский голос. И весь строй ремарки с ее инверсиями — житийно-сказовый. В спектакле ремарку-дневник Миколы зачитывает его мать Хромоножка, юродивая почтальонка, — актриса Марина Даминева иногда появляется с ним в правом углу сцены. Оттуда же звучит виолончель Саши Слабожаниновой — Suite No.1 in G Major Баха, музыкальный контрапункт действию, может быть, самая прекрасная музыка из всего, что сочинено человечеством, и тот самый «тихий свет».

Тон задает Людмила Арины Лыковой — перезрелая красавица с устало-брезгливым лицом и тяжелой грудью, обтянутой леопардовым джемпером. Агрессивные макияж и маникюр, вызывающе узкая мини-юбка, совершенно неуместные в этой среде и обстановке, выдают инаковость и протестность местной «интеллигентки», щеголяющей старомодным сетевым сленгом — «трэш», «шок-контент» — и тем самым подчеркивающей превосходство над другими членами семьи.

Брезгливость и злость — тот источник, из которого Людмила черпает силы жить, она только и ждет, чтобы на кого-нибудь накинуться в своем глухо ворочающемся раздражении, с гордостью рассказывает об очередном своем разоблачительном комментарии «на Фэйсбуке» — бессильном и бесполезном ресентименте. Жизнь пропала зря, но громоотводы, в которых можно нападать на зажравшихся сильных мира сего, в 2021-м еще не отменили.

Рядом, но немного поодаль ее муж Валя — Михаил Касапов (в другом составе — Владимир Карпов), худой и будто выцветший, молчит, глядит куда-то в сторону, нервно трясет ногой, пытается снять напряжение («мне сегодня приснилось, будто у меня член отпал»), но ясно, что у нет права голоса в этой семье. А почему — еще один семейный скелетище. Что-то тоскливое в его прозрачных светлых глазах — то ли не пролившиеся слезы вины и унижения, то ли просто застаревшая жажда завязавшего алкоголика.

Тамара Юлии Дейнеги, маленькая, кругленькая, смешливая, в мешковатом тренировочном костюме, продавщица местного продмага и вечная жертва сетевых мошенников. Поглядывающая снизу вверх со своей низкой табуреточки, с виду кроткая, безропотно встречающая унижения сестры, в этой компании она кажется самой безобидной. У наивной Тамары с ее вечной детской присказкой-оберегом «мне не больно, курица довольна», казалось бы, нет второго дна. Но так ли это? Уж не от Тамариной ли «жалости» («всех мужиков собрала в деревне») покончил с собой ее муж?

Свекровь с виду тоже вроде жертва постоянных нападок Людмилы. В пьесе все время что-то жующая, показно сочувствующая судьбе Иисуса («бедный мальчик»), Нина Анны Щетининой с этим ее вороньим носом, черным провалом рта и изредка вспыхивающим из-под черного платка плотоядным блеском глаз кажется главной трупоедкой, стервятницей. Ощерив друг на друга дырявые (у свекрови по возрасту, у Люды, видимо, вследствие некогда бурной семейной жизни с Валей) рты, свекровь и невестка шипят друг на друга, как пара змей или что-то не поделивших вампиров. Но еще, может быть, страшнее, когда в гадком хохотке счастливо сливаются Тамара и Нина, реагируя на очередную грязненькую злую шутку, подстерегая, где ближний выговорит какую-то противную тайну о себе или даст слабину. Задумаешься о том, что, похоже, у них заговор против вечно их унижающей Людмилы.

Большинство актеров младше героев пьесы лет на 10 примерно. Разве что у Нины нет возраста. То, что артисты, украсившие себя бельмастым гримом или грудями-толщинками, не жалеют для персонажей характерных красок, задает какую-то важную, необходимую дистанцию по отношению к ним. Уроды, страшные или жалкие, но все — глубоко несчастные. С ними трудно соединиться, но зато можно увидеть себя со стороны в ком-то из них.

Наверное, так устроен человек, что вечно жрет чью-то жизнь. Жизнь перемололась в костную муку, но ответственность за собственную нелюбовь ты всегда вываливаешь на ближнего. Виноват всегда кто-то другой.

Все когда-то были детьми. Все они, Люда, Валя, Тамара, когда-то мечтали на лодке уплыть в Индию. Да не вышло. «Если б знала, что с нами будет, уже тогда повесилась бы». Но и дети не невинны.

Тайна, лежащая, в принципе, на поверхности — тайна отцовства Миколы, зачатого в насилии. Этот внесценический персонаж — не святой, хотя и жертва. Он в пьесе тоже становится актором насилия, тоже проливает кровь. И мать его, бельмастая почтальонка, с отвращением отшатывающаяся от сочувственной ласки Вали, тоже не святая. Марина Даминева жестко и точно дает понять, что ее героиня явилась за этот стол не за сочувствием и примирением.

Невиноватых нет.

Ближе к финалу дневник Миколы, зеленую школьную тетрадку, маленькую жизнь, записанную на 18 листах, подложат под ножку стола — чтобы не качался. А может, ее положат на свежий могильный холм. В какой-то момент сценический свет обозначит место действия — стол установлен прямо на кучу угольной пыли в форме могилы.

Тема огня полузаметным рефреном проходит сквозь спектакль. Огонь противоположен свету. Свет, как у Козырчикова, озаряет. Огонь жжет. Жарко как в пекле, жарко как в печи крематория. Персонажи здесь и сейчас уже опрокинуты в геенну огненную. И нет нужды показывать на экране ядерный гриб и столбы пепла, поднимающиеся вверх. Все визуальные отсылки к Апокалипсису и иной христианской символике навязчиво-излишни. Ад — это другие, твои близкие, зачатые и взращенные против своего желания на земле-скотобойне. Ты сам для них — ад. Но странное, почти радостное облегчение-разрядка приходит ближе к финалу, когда члены семьи, наконец, объясняются друг другу во взаимной ненависти. Эту разрядку разделяешь вместе с героями.

Свет надежды и примирения, но не преображения и благодати, заденет спектакль только краем. Ведь что-то такое светится в лицах сестер, Тамары и Людмилы, в финале выглядывающих наружу из крошечного окна дома на погибающий мир.