«Железнова Васса мать». М. Горький.
Свердловский государственный академический театр драмы.
Режиссер-постановщик Уланбек Баялиев, художник Евгения Шутина.

Премьерный спектакль Свердловской драмы с тяжелым, не особенно уклюжим названием «Железнова Васса мать», поставленный Уланбеком Баялиевым по первому варианту горьковской пьесы, изящен и изыскан. Каждый сценический сантиметр, каждый звук, жест, каждый луч света, предмет, движение тщательно продуман и отшлифован. Он весь тяготеет к балету, и не только потому, что немало персонажей — сын Вассы Семен (Антон Зольников), брат мужа Прохор (Борис Горштейн), жена сына Людмила (Ольга Мальчикова) — существуют здесь, как бы непрестанно танцуя. Сама Васса Ирины Ермоловой, да, по сути, и все ее окружение, живет в пластически-жестовой стихии не меньше, чем в речевой.

Сооружение из легких полупрозрачно-плоских хайтековских поверхностей, занимающих левую половину большой сцены, — так лишь обозначила главные помещения дома Железновых художник-постановщик Евгения Шутина. Но фокус внимания с первых же тактов спектакля оказывается в глубине другой части сцены, где стоит выхваченный ярким световым пучком (художник по свету Тарас Михалевский) голый ствол дерева, на который медленно падает крупными хлопьями снег. И высокая стройная женщина, слегка покачиваясь в такт тихой капающей мелодии (композитор Фаустас Латенас), красиво подняла к нему руки и подставила снегу лицо.

И. Ермолова (Васса), Б. Горнштейн (Прохор).
Фото — В. Балакин.

На протяжении всего спектакля мы будем рассматривать ее почти по-современному стильные, часто сменяемые платья и прически, едва замедленную пластику естественных и величественных движений, вслушиваться в мягкий низкий тембр слегка хрипловатого голоса. Да и остальные персонажи спектакля будут магнетически притягивать прежде всего самой фактурой внешнего облика. Дочь Анна Татьяны Малинниковой — шикарная, будто только что сошла с глянцевой обложки журнала. Пьяняще-соблазнительна в своем капроново-дымчатом платье в сочетании с модными грубоватыми ботинками на легких ногах Людмила. Или, напротив, подчеркнуто уродливый, кособокий, подволакивающий ногу, с вечно выпученными глазами и нагло-жалкой улыбкой сын Павел Игоря Кожевина. Одна из самых сексапильных актрис театра, Екатерина Соколова, здесь — Липа, кривая, косолапая, переваливающаяся при каждом движении, как старая утка, и с отвратительными буклями на спутанных рыжих волосах.

Везде — в декорациях, костюмах, предметах — выверена одна гамма черно-серого цвета с непременным акцентом красного: оторочкой ли платья, шейным ли бантом, узкой полоской раздвинутых оконных штор или игрушкой — деревянным красный конем, который грустно стоит, брошенный, с серой веревкой на шее, прямо посредине сцены в течение всего первого акта. Только в финале первого акта Липа подкатит его за веревочку к стоящему на авансцене перед хайтековскими конструкциями черному нарядному гробу, который вначале в сумеречном свете почти неразличим, но по ходу действия герои спектакля взаимодействуют с ним все активнее — сидят на нем, полулежат, спотыкаются о него, даже с ним беседуют.

И. Кожевин (Павел), Т. Малинникова (Анна).
Фото — В. Балакин.

Липа подвезет игрушку к гробу не только в буквальном — в метафорическом смысле: все детское здесь обречено. Как ее, умерщвленный по настоянию Вассы еще в утробе, ребенок. Как сама она, еще полуребенок, которую вынудят повеситься. И подвяжет Липа эту самую серую веревку к огромному, как будто в постоянном ожидании жертвы висящему в комнате над столом большому крюку. И выражение лица ее, судорожного от ужаса, сменится сначала тихим посмертным покоем, а затем — радостно-счастливой улыбкой.

Может быть самым притягательным в спектакле окажется именно это жуткое напряжение между совершенной эстетикой — то прекрасного, то безобразного — сотворенного на сцене мира и непреложностью смерти, присутствие которой проникает во все его поры. Где-то в глубине сцены, в спальне с большой зеленой (отдельный яркий цветовой акцент!) настольной лампой, умирает муж Захар. И об этом здесь не только говорят — его тяжелые вздохи, полувсхлипы-полустоны («в спектакле звучит дыханье народного артиста РФ Валентина Воронина» — значится в программке), пронизывают все действие первого акта (звуковой дизайн Руслана Кнушевицкого). Так же, как действие второго пронизывают тихие шаги бродящей между персонажами мертвой Липы с нерожденным младенцем на руках. Но главным, конечно, оказывается история Вассы, ее отношений с детьми.

Сцена из спектакля.
Фото — В. Балакин.

В последней сцене Васса с дочерью Анной и Людмилой — как чеховские три сестры — стоят, обнявшись, втроем, и она, оставившая без наследства сыновей, лишив мечты жизни одного и насильно отправляя в монастырь другого, говорит-говорит-говорит о том, о чем говорить нельзя. Васса-мать не любит сыновей, с прохладной нежностью относится к дочери и обожает неродную, гуляющую от ее сына на сторону невестку. Она мечтает о жизни с ней, о неродных внуках — раз «сыновья не удались», — которым отдаст все. Просит девочек, захлебываясь от возможности высказать, наконец, потаенное вслух и не обращая внимания на душераздирающие вопли Павла «ты дьявол, мать!», только об одном: «Вы меня любите немного».

Кто она, Васса? Страшная, хитрая, жестокая — и несчастная, страдающая, любящая. В спектакле нет однозначной оценки, уничтожающего героиню суда. Здесь есть другое: внезапное осознание, что материнство — не природное, не инстинктивное, не раз и навсегда данное чувство женщины к своим детям. У нее есть право любить и не любить их, прощать и не прощать, жертвовать и отказываться от жертвы.

Так, по сути, умирает в финале спектакля «материнство» — один из главных концептов русской культуры. И большие красные яблоки из обычных магазинных грубо сколоченных ящиков, которые почти незаметно стояли во время второго акта на месте гроба, живо катятся по всему пространству сцены. И даже за нее — прямо в зрительный зал. Их много…