«Шерри-бренди» («Творение») Национальный Хореографический центр г. Орлеана,
Международный театральный фестиваль им. А. П. Чехова, Театр де ля Виль (Париж)
Хореография — Жозеф Надж, оригинальная музыка — Ален Маэ

Чеховский фестиваль в Москве идет к завершению. А нам привезли спектакль Жозефа Наджа «Шерри-бренди», который всем миром отливали и Чеховский фестиваль, и Министерство культуры РФ, и Правительства России и Москвы, и Комитет по культуре Санкт-Петербурга, и — в рамках года Россия-Франция — Национальный Хореографический Центр г. Орлеана, и Театр де ля Виль…

На самом деле — огромная благодарность Чеховскому фестивалю, показавшему в этом году часть своей программы не только в Москве. Из лета в лето мы «точечно» спрыгивали парашютом на какие-то спектакли смотра, целостного впечатления не имея. Его нет и в этот раз, хотя очевидно: уставшему от Чехова театральному миру и его знаковым фигурам Чеховский фестиваль предложил соорудить нечто «чеховское» — в свободном импровизационном полете.

Пригласили ведущих-переведущих постановщиков, вложили огромные средства. Впечатление, что ведущие-переведущие устало сделали «датские» спектакли в свойственных им режимах, опробованными «брендовыми» средствами. Но если экзерсисы «Донки» создатели сопровождали ироничными комментариями, не соблюдая никакой важности лица, то «датский» спектакль Ж. Наджа, явно сшитый на скорую «юбилейную» руку, прикрывает свою явную несделанность и общие места — пафосом. Сначала нам сообщают, что «на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови своей», и дальше чучело волка то и дело появляется на сцене. В середине мы слышим, что «мы живем, под собою не чуя страны» (текст целиком), а конце:

Я скажу тебе с последней прямотой:
Это бредни, шерри-бренди, ангел мой.

Эти стихи Мандельштама призваны, видимо, объяснить нам только что увиденное… Но при чем здесь Чехов, его отношения со страной, которую он вполне под собой чуял, и вообще страна была не та, в которой жил Мандельштам — именно тот и только тот герой, который искренне интересует Наджа, несколько запутавшегося в российских писателях, поэтах и юбилеях. Ощущение, что европейское сознание хореографа не выдерживает свалившихся на него литературных впечатлений ото всего сразу.

Нерусскому человеку трудно объяснить, почему Чехов, Мандельштам и Шаламов (а это те три составные части на, которые опирается спектакль Нажда по его собственному признанию) явления не рядоположенные. Для него они все без разбору связаны Россией, в которой, видимо, все едино — что Сахалин, что ГУЛАГ, и объяснять тут что-либо бесполезно: что русскому хорошо, то Наджу — смерть. У него как бы есть как бы сюрреалистский образ как бы мучительной страны — и он как бы его воплощает в якобы метафорических фантазиях своего пластического театра.

Спектакль приходится признать явной неудачей. Все — псевдо. Черно-белые танцоры фирменного наджевского стиля, полумрак и пластические экзерсисы на темы темной лагерной России, в которой происходит суд над Поэтом и его гибель (Мандельштам даже похож — есть в труппе узкоплечий кудрявый актер). Луч экспрессионистски выхватывает части тел, руки, лбы, кадыки, изломы ног.

Но позвольте, при чем тут Чехов? Какое отношение к нему имеют каббалистические значки, которые чертит на доске сам Надж с набаленным лицом или Сталин с трубкой? И падающие трупы жертв? При чем здесь «Лебединая песня», заявленная в программке, но не показанная? Какие-то сапоги всмятку!

«Шерри-бренди» имеет к Чехову такое же касательство, как публикации в последнем журнале «Story», купленном мною в киоске Балтийского вокзала для чтения в электричке: одна статья про роман Чехова с Книппер, другая — про Мандельштама. Ощущение, что Надж, клянущийся в программке, что серьезно прорабатывает всю литературу вопроса, увлекающийся источниками и комментариями, на самом деле наскоро, буквально «в электричке», пробежал несколько статей, сразу слившихся в его сознании — и небрежно, на заказ, поставил то, что поставил. И за что лично мне становилось неловко.

И скажу я вам с последней прямотой:
Это бренды, только бренды, ангел мой.