Они уходят от нас. Вот и еще один ушел…
С уходом великого Рамаза Чхиквадзе закрылся занавес определенной эпохи театра им. Рутатвели.
Отар Мегвинетухуцеси
Отар Мегвинетухуцеси (Боже, как в молодости мы учились правильно и быстро произносить: «Мигвинетухуцеси»!) полвека казался прекрасным, благороднейшим лицом театра им. Марджанишвили (с 1996 года был даже его худруком). И неважно, что мы давно не видели его на сцене. Важно, что после ухода этих артистов следующего поколения грузинских актеров мы уже и не знаем…
Остается лишь вспоминать.
И статью Константина Рудницкого о чхеидзевском «Отелло» — образец театральной критики. И собственные юные впечатления от когдатошних, 1987 года, гастролей марджановцев в Ленинграде. Тогда я написала статью для грузинского журнала «Театралури моамбе» под называнием «Несколько слов после закрытия занавеса». Вот и получается сейчас «несколько слов после закрытия занавеса»…
Отар Мегвинетухуцеси играл тогда Уджуша Эмхха в прекраснейшем спектакле Темура Чхеидзе «Хаки Адзба» и Отелло в его же постановке. Мегвинетухуцеси, несомненно, продолжал великую грузинскую линию трагических актеров, только трагизм этот был загнан внутрь, ритм кипения обретал замедленный темп задумчивых, статичных мизансцен.
В настроении «Хаки Адзбы» мерещились отсветы «Белой гвардии»… Крик воронья преследовал белого офицера Уджуша Эмха, словно с самого начала предчувствующего свой конец: «Моя битва окончена…». Трагический Уджуш и его молочный брат Хаки Адзба (Нодар Мгалоблишвили), благопристойные «отцы города» с окладистыми бородами, кровожадный начальник милиции, возок без лошадей, стоящий посреди сцены, — весь этот до поры дремлющий мир приходил в движение, когда к Сухуми появлялся революционный крейсер и моряк Хританюк разнузданно оскорблял на набережной словно нарочно идущего к нему врага — Уджуша. За оскорбление Хританюк получал пулю в живот, а Уджуш, словно ища смерти, сдавался морякам. Огромный, статный, ясноглазый Мегвинетухуцеси умел играть именно это: покорность судьбе прекрасного человека, красавца.
Актеры играли строго и чисто… Играли историю разрушающегося мира, утратившего гармонию.
Как и в «Отелло» Т. Чхеидзе. Это был то ли сарай, то ли трюм корабля с дырой в потолке — дырой во вселенную. Гармония была жива еще лишь в человеке, в Отелло, — так же как царственно была жива в Яго (Н. Мгалоблишвили) дисгармония зла. Каждый раз Яго выходил на сцену — как на арену, где он умно, цинично, просто и понятно ставил эксперимент: грациозно разрушал человеческую душу, человечески ясные отношения молоденькой Дездемоны и могучего, поотечески бережного к ней Отелло. На сцену выходил прекрасный белый (не черный!), во всех смыслах белый человек, в котором Яго спровоцировал трагический процесс пробуждения диких и, кажется, изжитых инстинктов. Из обаятельного, красивого, доброго Отелло-Мегвинетухуцеси на наших глазах перерождается в бессильного управлять собой, страшного мавра, перегрызающего себе в финале вены. Цивилизованный кинжал здесь был даже не нужен.
Это была новая трагедия, трагедия ХХ века.
Отар Мегвинетухуцеси вошел в ХХI.
Сегодня мы прощаемся с ним.
Не могу забыть. Но совсем не про театр.
Лет шестнадцать мне было, когда в Тбилиси, в метро, зашла в вагон и увидела стоящего живого Мегвинетухуцеси.
До сих пор помню это наповал впечатление: немыслимая благородная красота + царственность. Не надменность.
Смешно и нелепо, но это абсолютно чувственнное воспоминание почему-то всю жизнь со мной.
Как жаль! Я помню его в «Отелло» на гастролях в Москве — могучий, гордый, красивый человек, словно оживший портрет Ренессанса и рядом — страстный и гибкий как змея Яго-Мгалоблишвили, глядящий, не мигая, ему в глаза и полушепотом вливающий яд в его душу. Одно из самых ярких моих театральных воспоминаний. И еще — в фильме Абуладзе «Мольба», в котором, кажется, впервые его увидела и запомнила на всю оставшуюся жизнь.