XIV Международный театральный фестиваль «Радуга»

«Фауст. Первый опыт».
Тверской театр юного зрителя.
Режиссер-постановщик Роман Феодори, художник-постановщик Даниил Ахмедов.

Господь — есть Фауст. Фауст — это Мефистофель. Мефистофель и есть Фауст.

Cпектакль Романа Феодори начинается, как и поэма Гете, со спора о душе человеческой. Дьявол (Андрей Иванов), выйдя из-за кулис, пройдя сквозь хор, исполняющий церковные песнопения XVII века, замирает на авансцене: его пространство — подмостки, его назначение — игра. Он отвечает за развлечение, отсутствие скуки, искушение. В противоположность ему сферой влияния Бога является зал: герой Александра Романова возникает из толпы, точно один из зрителей устремляется на зов Мефистофеля. Доселе невидимый, он появляется как ответная реакция на возможное зло, но, переступив порог сцены, теряет величие и сакральность, мгновенно становясь Фаустом. Действо начинается.

Перед нами герой неискушенный, чистый душою, стремящийся всю жизнь к одному — к познанию, достигший, однако, малого, не узнавший и сотой части того, что знать бы надо. Приобретенный с годами опыт Фауста касается не сердца — ума. В сердце же — мрак. Мир гетевского героя в трактовке Феодори темен буквально: черны в нем стены, пол, потолок. Художник-постановщик Даниил Ахмедов, взяв за основу всякое отсутствие цвета, создает пространство многозначное: задник — огромных размеров квадрат, поделенный на множество более мелких четырехугольников — одновременно весь мир целиком, возникший из небытия, в начале; душа человеческая — чуть погодя; келья монаха от науки — в середине; преисподняя — ближе к финалу; тюрьма и оковы — в конце.

Символизм явлен не только в сценическом оформлении. Показательны и костюмы героев: белоснежная, незапятнанная рубаха на Фаусте до искушения контрастирует с кроваво-красным, в вишневых отблесках костюмом Мефистофеля в первом акте. Во второй части Фауст, подписав договор, соблазнившись, впустив черта не просто в дом — в душу, обретает и соответственное облачение: сорочку, брюки, жилет винного цвета. Собственно, расписавшись кровью, он уже не божественное создание — дьявольское отродье. Потому ученый не просто меняет платье — он сам становится иным: молодеет, достигая возраста Мефистофеля, обретает его манеры и повадки. Дабы не запутаться, обозначу роль Александра Романова так, как она дана в программке: «Фауст, Мефистофель в теле Фауста». Соответственно, партия Андрея Иванова — «Мефистофель, Фауст в теле Мефистофеля».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра

Впрочем, путаница возникает не только с главным героем, способом существования актера или хором, который то поет песнопения, то служит мессу, но и с Гретхен, ведь никакой Маргариты нет. Вместо нее — четыре разных женщины: Надежда Мороз — «Гретхен-Невинная», Наталья Бульканова — «Гретхен-Влюбленная», Елена Фомина — «Гретхен-Порочная» и Дарья Астафьева — «Гретхен-Безумная». У каждой — свое пространство, сфера влияния, манера поведения, облачение и атрибуты. Надежда Мороз с заплетенными на прямой пробор косичками, в алом платьице до колен, перевязанном поясом, звенящая тонким голосочком, кроткая и покорная — совсем девочка. Влюбленная Наталья Бульканова в облачении до пят, с распущенными волосами обвивает Фауста, соблазняет, увлекает. Порочная Елена Фомина, пожалуй, самый странный персонаж: в алом обтягивающем полупрозрачном комбинезоне, в туфлях на платформе она следует тенью за Гретхен-Влюбленной, время от времени выстукивая ритм сердцебиения девушки острым, как шпиль, каблуком. Наконец, Безумная в исполнении Дарьи Астафьевой, появившись ближе к финалу, в предпоследней сцене, в платье из кроваво-красных соцветий вьется по полу, изгибается, извивается и шипит, точно змея.

Постановка Романа Феодори — явление странное, неоднозначное, спорное. Спектакль, греша чрезмерностью и явной избыточностью (чего стоят хотя бы квартет Маргарит или время от времени возникающие аллюзии к Христу), незавершенностью мысли (тема театра, заявленная в начале, никак далее не развивается), невыдержанностью жанра, неуместным смешением абстрактно-символического с конкретным, реальным, — все же смотрится интересно и легко. В нем видна концепция, режиссерское отношение к тексту, попытка переосмысления, опасливо и предусмотрительно названная «первым опытом». Уходя от однозначности, отрицая идеал как таковой, Феодори намеренно размывает границы понятий. Никакого абсолютного Добра нет, как нет и абсолютного Зла. Нет Любви. Но нет и Ненависти. Есть нечто, созданное из множества элементов, из миллиона оттенков, жизнь человека, объединяющая заповедные идеи Господа с черным кодексом Мефистофеля.