«На краю света». Сценическая композиция Д. Привалова по мотивам повести Н. Лескова.
Магаданский музыкальный и драматический театр.
Режиссер Радион Букаев, художник Никита Сазонов.

Спасибо Юрию Дудю: народ смотрит про Колыму. Народ постарше, который помнит, как «облака плывут, облака», про нее и не забывал. На поверку — в отличие от того же Норильска, признаться, жутковатого, Магадан оказался жизнерадостным приморским городом. Ну так «столица Колымского края» никогда и не была лагерем, только перевалочным пунктом. Если что в Магадане и шокирует, так это малоэтажье застройки, слабо подобающее областному центру. Россия поднимается с колен неравномерно. Тут — не очень.

Магаданский театр тоже переживает не лучшие времена. Бюджет премьеры явно мизерный, поверьте моему глазомеру. В драматической труппе остался всего десяток артистов. Больший акцент делают на музыкальный репертуар. Кальман, Оффенбах, Журбин, музыкальная комедия «Баба Шанель».

Режиссер Радион Букаев любит выпускать инновационные театральные проекты в местах, где, казалось бы, таковым неоткуда взяться. Памятен «Лесосибирск — Лойс» — спектакль, большая часть которого разворачивалась не на сцене, а в пространстве интернета. Не в Берлине, между прочим, поставлено, а в маленьком городе Красноярского края. Вот и в Магадане Букаев «напортачил» — в афише между Камолетти и, не поверите, Рацером да Константиновым теперь значится билингвальный межнациональный проект.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Повесть Лескова «На краю света» в театре поставлена не впервые, но, как принято писать, подробной сценической истории не имеет. Слишком литературен этот раздумчивый монолог-воспоминание. Лесков использует историю иркутского епископа Нила, чтобы противопоставить казенное христианство искренней вере. Архиерей (он в повести ни разу не назван по имени) вспоминает заблуждения молодости, когда, понукаемый начальством, «гнал план» крещения сибирских туземцев. Усомниться в праведности миссионерского дела, внешне благовидного, архиерея заставляет знакомство с пожившим и мудрым отцом Кириаком. А потом архиерея, умирающего от голода и стужи посреди снежной равнины, спасает некрещеный туземец, и язычник на поверку оказывается ближе к евангельскому нравственному идеалу, чем его воцерковленный соплеменник.

Приглашенный Радионом Букаевым драматург Данила Привалов (редкий случай, когда Привалов выступил инсценировщиком для чужого спектакля) развил и заострил предложенный Лесковым конфликт. В магаданском «На краю света» речь идет не столько о крещении, сколько о русификации, шире — о столкновении культур: империи и малочисленного народа. А место абстрактных лесковских «дикарей» заняли вполне конкретные колымские эвены, автохтонные жители этих земель.

В спектакле наряду с профессионалами (в массовке с энтузиазмом согласились участвовать и актеры музыкальной труппы) играют эвены-оленеводы и их дети: Семен и Даша Губичан, Анна Нутелхут, Юрий и Андрей Ханькан, Глеб Амагачан. Не выскакивают на сцену деревянными от зажима, а именно играют — легко, артистично, с веселым азартом. Особенно преуспевает Семен Губичан, талантливый парень, бескорыстный пропагандист эвенского языка и культуры, в меру сил продвигающий их на просторах Инстаграма. Семен органичен, как кошка, и его сценическое партнерство — вызов для профессионалов.

Драматург Привалов прослоил небогатую фабулу Лескова текстами эвенских речевых доноров, прошедшими жесткий отбор и редактуру в ходе консультаций с местными учеными. Об отборе приходится пожалеть: мало уцелело. Заметны опасения создателей спектакля вытеснить Лескова из спектакля. (Сдабривая Лескова историями сахалинских каторжников в спектакле «Приюта комедианта» «Леди Макбет Мценского уезда», драматург Привалов был не столь лаконичен.) В итоге — две сказки (эвенская и чукотская) плюс длинный монолог женщины-эвенки. С сюжетом Лескова эти «антракты» напрямую не связаны, но прерывая действие, они помогают ему накопить драматическое напряжение, не говоря уже о расширении смыслового поля.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Сказки любопытные. Вот некий Долбонэ (Андрей Ханькан), подговоренный злыми советчиками, пытается убить некоего Владимира. Ханькан широко вышагивает по сцене, всматривается, куда спрятался Владимир. Но природа встает на сторону выбранной жертвы — ее укрывают от Долбонэ звери и птицы, деревья и травы. Не сразу понимаешь, что Владимир — это Ленин. Следующая сказка вторит: как же просветил северные народы Прометеев огонь советской власти. Инсценировка сделана тонко, без глумливого нажима: кто хочет — считает иронию, кто не хочет — даже не заметит ее. Третья интермедия — без подготовительных пауз — рассказ современной женщины (Анна Нутелхут) о том, с каким трудом она избежала алкоголизма. Много дала эвенам советская власть, но почему-то они спиваются. В финале спектакля женщина обращается к ребенку по-эвенски, но дитя не понимает родного языка. Двадцатое столетие прокатилось по «туземцам» безжалостным архиереем, и если вопрос их физического выживания стоит все же не так остро, то вопрос культурной идентичности выпирает ребром.

Трудно сказать, чего больше в сценическом эксперименте с эвенами-непрофессионалами — документа или игры с привкусом чужого, неведомого обряда. С северным бытом и ритуалами флиртует и сценография Никиты Сазонова. Словно большой парашют, парит над сценой эвенский чум. Огромные китовые кости сначала изображают повозки, на которых архиерей и Кириак отправляются в опасное путешествие, потом, установленные вертикально, превращаются в подобие то ли языческого, то ли христианского распятия для погибающего архиерея.

Христианское и языческое в спектакле сосуществуют. Спектакль открывает впечатляющая массовая сцена: многочисленные чернецы в смятении и панике носятся по подмосткам в броуновском беспорядке. Эта свита играет архиерея, подготавливая первый выход актера Александра Тарасюка. Властно и неторопливо архиерей в своем черном облачении приближается к зрителям. В его облике, впрочем, слишком много мирского — слишком много даже для святоши, не говоря о праведнике. Архиерей раздвигает людскую массу экономными и вальяжными движениями самбиста. Его власть — это сила, победительная работа эволюции, отправляющей нежизнеспособных особей в утиль. Но есть пунктирно намеченная режиссером оговорка. К архиерею с советами подступает отец экклезиарх (Александр Нестеренко, в другом составе — Михаил Попов) и проводит «приемчик». Забирается владыке прямо на спину и начинает по-бесовски ему нашептывать, управляя, словно наездник лошадью. Сила легко оборачивается слабостью, да что там — имплицитно содержит в себе слабость.

Иное дело — пожилой отец Кириак. Ведущий актер магаданской труппы Валерий Бунякин делает пластическим основанием образа нерушимую линию плеч и несгибаемую осанку. Кроткий и простой в обращении старик имеет принципы, которыми не готов поступаться, и не даст никакому бесу усесться себе на плечи. Кажется, именно об этом он говорит архиерею, когда повествует о многочисленных «вражках», стоящих на пути истинной церкви.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Победить литературность лесковского материала авторам спектакля удается не полностью. Первая сцена архиерея и Кириака ощутимо затянута. Голос рассказчика (Владислав Поляков), звучащий из динамиков в фабульных связках, сразу переводит все происходящее на сцене из разряда «здесь и сейчас» в разряд оживших картин. Важный символ спектакля — книга, носитель языка и культуры, но манипуляции, которые персонажи совершают со стопками книг, не вполне внятны и довольно утомительны. Не придумана до конца роль Кириака. Сначала он выступает как антагонист архиерея, потом приветствует эвенских участников спектакля, стоя у «хорошей» правой кулисы (архиерей и поп Петр стоят у «плохой» левой) и щедро, практически по-зрительски, аплодируя новелле о Долбонэ. Но как только в спектакль входит герой Семена Губичана, добрый дикарь, роль антагониста архиерея оказывается занята, и Кириак, к сожалению, уходит в тень.

Максимально эффектно в спектакле решено духовное перерождение архиерея. Герой Александра Тарасюка висит, спеленатый по рукам и ногам, посреди сцены, между «верхом» и «низом», в пространстве мистическом, но лишенном точной религиозной координаты. А на заднике зажигается видеопроекция с упоительной красоты снежной равниной. По равнине идет «добрый дикарь» Семен, а игра солнечных лучей образует вокруг его головы что-то вроде христианского нимба. На фонограмме — «Пикник», Эдмунд Шклярский поет, как «на самом на краю земли… светлый полдень над землей встает». Эмоциональный натиск рок-баллады сплетает театр и видео, Лескова и Привалова, заслуженных и самодеятельных актеров, русские и эвенские образы спектакля. В следующей сцене герой Александра Тарасюка является иным — умягченным, испуганным, виноватым.

В спектакле звучат два языка — русский и эвенский (эвенские реплики снабжены субтитрами). Лесковский период об инородческом языке — «обороты речи, краткие и непериодические, делают крайне затруднительными переводы на эту молвь всякого текста, изложенного по правилам языка выработанного, со сложными периодами и подчиненными предложениями» — с успехом переведен на эвенский.

Что еще сказать? Удивителен эмоциональный отклик на спектакль русской зрительской аудитории. Если в зале плачут и русские, и эвены, значит, они друг другу не «вражки».