С Галиной Борисовной Волчек я, практически, не была знакома. «Современник» был всегда достаточно далеко, в сферу интересов «ПТЖ» входил на правах всех других театров, мы писали о нем не часто, а сама я давала и фельетон «Баобабовый сад», какое уж тут близкое общение! И было бы совершенно логично ничего не писать сейчас.

Галина Волчек.
Фото — архив ПТЖ.

Но второй день не оставляет ощущение прощания с чем-то очень важным. А именно — с ранним «Современником». В новейшей театральной истории, пожалуй, нет ничего более прекрасного, чем его рождение. Всегда хотелось быть с ними — теми, молодыми, вокруг Ефремова. Мне кажется, Галина Борисовна Волчек всегда хранила в себе то время.

Сужу только по одному дню. Собственно, мы и встречались раз в жизни — по поводу Володина. Я делала передачу, посвященную Александру Моисеевичу, телебригада приехала к Волчек снимать и беседовать. И она уже была немолода, и «Современник» был более чем буржуазный театр, по проходу которого в час премьер длинная очередь спонсоров несла корзины-подношения со снедью… Но тут же нас объединял Володин, молодость, и, вспоминая, Галина Борисовна вдруг стала другой, «той», какими они были когда-то: ей было весело, азартно, демократично, голодно, прекрасно. В тот момент я поняла даже какую-то ее тоску и верность тем годам.

В память о ней, может быть, последней из могикан, привожу тот ее рассказ:

«Мы жили тогда очень тесно, как-то скученно: не только встречались на репетициях, чтобы разойтись до следующего утра, — все время варились вместе, куда-то ходили, где-то ели за пять копеек. Ни у кого денег не было, собирали по рублю, брали в долг, ходили в ВТО или еще куда-нибудь, потому что квартир тоже ни у кого почти не было… Существовали как одно целое, нечто неразрывное… И Александр Моисеевич, Саша, когда приезжал в Москву, всегда был с нами. Виделись часто, постоянно, множество и множество раз, как-то мы даже устроили ему в честь дня рождения целый вечер в театре, но вспоминается не целое, не хроникально-бытописательский ряд, а какие-то очень особенные моменты. Володинские проявления.

Например, со временем мы просто перестали допускать его до артистов во время распределения ролей и в тот момент, когда работа над спектаклем только начиналась. Он, будучи человеком безумно увлекающимся, общался с какой-нибудь артисткой или артистом — и именно в этот момент ему начинало казаться, что только она или он может сыграть то, что он написал. И начиналось: «Это твоя роль, это ты будешь, точно!» Но, во-первых, у режиссера (скажем, у Ефремова) было свое видение. А во-вторых, Володин через два дня терял остроту своей увлеченности и загорался (абсолютно справедливо!) кем-то другим: «Это только твоя роль, только ты должна это играть!» Так было не потому, что он был, не дай Бог, подлым человеком или обманщиком, а потому, что он был слишком увлечен в каждое конкретное мгновение и был в этом увлечении самозабвенен и абсолютно искренен. А что получалось потом? Слезы, обиды: мне не дали роль, а мне дали… и тут мы, в конце концов, ему сказали: «Все, ты не появляешься в театре в тот момент, когда распределяются роли, а еще лучше, если в это время ты в Ленинграде, а не здесь».

Перед театром «Современник».
Фото — архив ПТЖ.

А как трудно было с ним на выпуске спектакля! Он все время ходил и распространял свою нервную энергию. Хочется сосредоточиться, только режиссера слышать, какие-то последние наставления тренера получить, а он тут как тут — с пожеланиями, и буквально заражает артиста этим своим нервным выбросом. Со мной, например, был фантастический случай. Мы репетировали «Назначение», в котором прототипами персонажей мамы и папы были реальные Сашины тетя и дядя, у которых он жил. Естественно, что он нам много рассказывал о них, хотя и рассказывать особенно не надо было, потому что все было замечательно написано. Общеизвестно, с каким трудом вообще выходили все наши спектакли, как надо было отбиваться, открещиваться от цензурных претензий, а тут — «Назначение» и Муровеев-Куропеев, в котором все чиновники от мала до велика видели себя и ¬предполагали даже то, что нормальному человеку в голову бы не вошло (к этому моменту цензоры уже научились не только слушать текст, но и мизансцены разгадывать, и мы уже боялись всех ударов со всех сторон). Итак, мы с Игорем Квашой играли маму и папу, то есть его тетю и дядю. И Володин за кулисами перед последним прогоном мне говорит: «Ну почему ты не можешь выйти нормально? Ты выходишь, и сразу понятно, что ты еврейская тетя». А я произносила текст даже без толики акцента или какого бы то ни было особого интонирования, не имитировала говора, не играла ничего, связанного с национальным характером, для меня это вообще не было принципиальным… Я попыталась отойти, Володин ходит следом, не отстает: «Вот скажи, какой у тебя текст, первые слова, с которыми ты выходишь?» Я говорю: «Я вхожу и спрашиваю: „Ты не один?“» — произношу этот текст в академической мелодике русского языка. Володин заводится, нервничает: «Вот-вот. Видишь, как ты сказала?! А ты не можешь просто сказать: „Ты не один???!!!“» И произносит это не просто остро, не просто слегка интонируя, но с явной интонацией еврейского анекдота. Я тоже очень волновалась, все-таки последний прогон накануне премьеры, и, не выдержав, достаточно жестко ему ответила: «Все, Саша, все, я тебя выключаю, хватит». Иного варианта остановить его у меня не было.

Так он делился своей нервной энергией на выпуске и на начале работы. И это не было недоверием к режиссеру или артисту, не было способом завоевать симпатии окружающих. Просто он иначе не мог, и это тоже было проявлением его невероятного, огромного дара. Он был удивительный человек, от любого общения с которым ты всегда испытывал укол таланта, этот талант лез у него откуда-то… из брюшины. Атмосфера, в которой мы жили ежедневно и ежесекундно, была такой естественной, такой концентрированно дружеской! Те, кто не смог это выдержать, терялись по дороге. Хотя конфликты и все, что свойственно жизни, все равно были, но и они основывались на этой любви, дружбе, высокой планке претензий друг к другу, невозможности существовать врозь. И это при том что мы все равно оставались людьми, у которых были свои личные и частные проблемы, при том что у каждого из нас и у всех вместе были свои недостатки.

Сцена из спектакля «Назначение».
Фото — архив ПТЖ.

Но театр как общее дело был самым главным для нас. Он выявлял и лучшее, и худшее в каждом, проверяя работой и ежедневной совместной жизнью. Эту атмосферу и это состояние духа нельзя сравнить ни с чем, что случается сегодня. Она невозможна в любом, самом лучшем театре, потому что реалии, в которых мы жили тогда, и сегодняшняя жизнь столь разнятся! И совершенно естественно, что Саша, приходя к нам, отдыхал душой, он был абсолютно своим, его обожали, он был понят, востребован, он был частью нас, а мы частью его.

Мы ночевали друг у друга, вместе выпивали, вместе ели, вместе гуляли, вместе плакали, вместе ненавидели, вместе любили. Однажды он сделал ужасный ляп на каком-то нашем юбилее. Был, мягко говоря, нетрезв, но вышел, что-то рассказывал, был полный зал, естественно, сидели разные люди, а он выматерился со сцены, и это потом, понятное дело, было прокомментировано всеми начальственными особами. Он ни в коей мере не испортил нам праздник, только был страх за него, что это против него как-то обернут, так или иначе припомнят. В нем была такая человеческая истинность! Сейчас мало людей с такой способностью к сомнению, к самоиронии, хотя их всегда были единицы. Но сегодня и того меньше. И никто и ничто не заставили бы меня играть роль в «Осеннем марафоне», если бы не это особое отношение к Саше.

Это называется — о тяжелом ни слова… Если бы не Саша и его имя, то, естественно, я бы от этого как-то убереглась, потому что мне так надоели эти человекоподобные, к которым меня приговаривали в кино! Кроме работ у Козинцева и Юткевича, я не сыграла там ни одной нормальной человеческой судьбы, и это был уже просто мой комплекс. Гия Данелия — тоже человек для меня не посторонний (мы с Евстигнеевым играли в его курсовой работе, и если бы меня спросили — покажите ваши киноработы, я бы показала тот ролик, который мы снимали где-то в углу на «Мосфильме», он назывался «Васисуалий Лоханкин — паршивый интеллигент»). Поэтому, когда мне сказали, что звонил Данелия, я ему перезвонила и говорю: «Гиечка, я так обрадовалась». Он говорит: «Я тебе предлагаю сценарий Володина». Тут я просто подпрыгнула до потолка, и они мне прислали этот сценарий. Но когда я прочла и поняла, какая роль мне уготована двумя любимыми мной людьми, я и огорчилась и обиделась… Господи, подумала, опять монстрила, опять, по меткому выражению Фаины Георгиевны Раневской, «плевок в вечность». Я была настроена абсолютно однозначно — отказаться. И умоляла их найти другую актрису. Но, в конце концов, они меня победили, и я пыталась что-то переделать, дописать, придумать оправдательные тексты, фразы… Говорю: «Саша, но это даже на тебя не похоже, ты-то, может, знаешь про нее больше, чем ты написал? Там одна краска, что играть-то?» Данелия сказал: «Не спорьте с ней, примем все, что она говорит».

Сцена из спектакля «Назначение».
Фото — архив ПТЖ.

Несмотря на то, что эта роль была всячески принята зрителями и не знаю кем еще, я, увидев картину, себя возненавидела. Достаточно сказать, что когда-то у меня на носу была родинка. Я прожила с ней до этого 44 года, снявшись у Козинцева в «Короле Лире», еще во многих фильмах, и она мне не мешала: красиво — не красиво, а родилась, и что теперь делать?.. А тут прихожу на озвучание «Осеннего марафона», за моей спиной сидит Данелия, я стою в наушниках, работа эта для опытного артиста не так сложна… а я молчу. Он меня спрашивает: «Чего ты?» А я молчу — и вдруг как зарыдаю! Выскочила из этой студии и прямиком в институт красоты на Калининском проспекте: «Сведите мне вот это!» Потому что она — эта родинка — для меня стала главным действующим лицом фильма. Отвратительное послевкусие от созерцания себя в «Осеннем марафоне» осталось у меня на долгие-долгие годы. Финал этого фильма я увидела только по телевизору через много лет. Потому что, когда картина вышла, на премьеру в Дом Кино я, естественно, не пошла. А увидеть-то хочется, и моя подруга купила два билета в кинотеатр «Художественный». Я ей сказала: «Только в бельэтаж, чтобы, не дай Бог, меня там никто не увидел». Меня никто и не увидел, потому что я закрылась, оставив одни глаза для просмотра, а когда почувствовала, что по сценарию уже должен быть финал, — мы убежали бегом, чтобы никого из зрителей не встретить и вообще чтобы меня не узнали.

Поэтому с «Осенним марафоном» у меня особые отношения, хотя фильм замечательный и все артисты там изумительные, и я была тронута, получив от Олега Басилашвили недавно ко дню рождения телеграмму, подписанную «Твой Бузыкин»… За прошествием лет эта шутка была мне очень приятна.

У Володина был огромнейший, безусловный дар — талант художника, способного к самообнажению, самоиронии, самоненависти. Этот талант и отличает настоящего писателя от писателя просто успешного. А неистовость по отношению к жизни очень роднила их с Олегом Ефремовым. И то, что произошло во время нашей последней встречи в Петербурге на гастролях, по-моему, в 1998 году, для меня стало тоже одним из проявлений его невероятного масштаба, глубины и подлинности его дара. Тогда я в последний раз видела Сашу, Александра Моисеевича. Мы играли в Александринке, и он пришел сначала на один спектакль, потом на другой… Перед окончанием наших гастролей мы сидели, разговаривали в кабинете директора — Володин, кто-то из наших старших артистов, я. И вдруг во время теплого, милого, но необязательного разговора он так по-особенному посмотрел на меня и сказал: «Галя, а мне понравилось… Я ничего не могу понять из того, что я слышал плохого…». Он только это и сказал. На меня это произвело сильнейшее впечатление. Всего одна фраза, за которой стояло очень многое. И ему было стыдно за тех, кто ему навязывал свои версии театра «Современник», это абсолютно не совпало с тем, что он увидел… Ну почему он это выговорил при мне? Он же мог этого не говорить, мог с этим уйти и сказать: «Галя, мне понравилось, спасибо». Но для него это было естественно — поделиться, может быть, даже покаяться в чем-то за тех, кому он поверил. А я думаю, их было немало. И в этом в своем абсолютном желании быть естественным — весь Володин с его безусловным талантом и абсолютным отрицанием лжи в любом ее проявлении.