«Гоголь. Портрет». Эстер Бол. По мотивам повести Николая Гоголя.
Рижский русский театр им. М. Чехова.
Режиссер Юрий Бутусов, сценограф и художник по костюмам Марюс Някрошюс.

Рассказ о громоздком и затейливом спектакле «Гоголь. Портрет» Юрия Бутусова стоит начать с непреложных фактов. К произведению Гоголя (пьесу по мотивам гоголевской повести написала Эстер Бол, она же Ася Волошина) он имеет более чем опосредованное отношение, я бы сказала, почти не имеет. Многие зрители после первого акта уходят, а оставшиеся в финале после третьего акта устраивают настоящую овацию. И, конечно, этот самый финал! Не менее десяти минут один из героев просто готовит борщ, медленно нарезая капусту, морковь, свеклу и забрасывая их в дымящуюся кастрюлю. Все это время (перформанс, чистой воды перформанс!) на авансцене корчится от боли художник. Успокоится он, только отведав аппетитное блюдо, предварительно щедро сдобренное сметаной. И как тут свести концы с концами? Почти невозможно. Но попробуем.

В Гориславец.
Фото — Кристапс Калнс.

Литовский след

На сцене царит настоящий хаос. И визуальный тоже. Опрокинутые клавиатуры роялей, деревья и птицы из фанеры, лампы, тряпье, маскирующее огромную картину, и рамы, бесконечные пустые рамы, которые актеры ловко перемещают в пространстве, создавая безумный мир. Художник — Марюс Някрошюс, сын великого Эймунтаса. Многие помнят, как ошеломляюще-избыточный, барочный вещный мир театра Някрошюса заворожил Москву и Питер на исходе 70-х. Оказалось, что экспрессия театральной метафоры впечатляет не меньше психологизма. Что актеру, в том числе большому актеру, может быть вполне комфортно в таком нарочито условном пространстве. И да, отголоски этого великого театра слышны сегодня и на рижской сцене.

Каждый эпизод предваряется тем, что актер развертывает лист бумаги с его названием. Вот, например, «Слой сна». Если не знать содержания гоголевской повести, то ни за что не догадаешься, что в раме, в восточном халате и чалме, сидит тот самый старик-ростовщик, изображение которого на портрете не только погубило художника Чарткова, но и стало бессмертным воплощением дьявольского начала. Человек в чалме то ли курит, то ли играет на каком-то восточном духовом инструменте. Вокруг бегают три крысы — те же актеры, здесь все играют всех, и, надо сказать, мастерски. Текст? Автор пьесы не только включила в ткань повествования отрывки из Оруэлла, Пруста, Леонида Андреева и Андрея Белого, но и перемешала их самым нелогичным образом, так что приходится отдаваться воздействию театрального образа, а не следить за словами.

М. Ширяев.
Фото — Кристапс Калнс.

Образы эффектные, чем и отличается театр Бутусова. Вот финал первого акта: на художников (тут уже и не разберешь, то ли это продавшийся дьяволу Чартков, то ли его ушедший в скит собрат) сыпется не просто тысяча червонцев, которыми оделил загадочный старик Чарткова, — на них обрушивается целая лавина монет и драгоценных ожерелий. Даже картинная рама рассыпается червонцами. Все это под психоделическую музыку, призванную ввести в транс.

Или финал второго акта: на авансцене долго складывают костер из, кажется, всего реквизита, что есть на сцене. Там и картины, и книги, а в конце приносят и самого распятого на палках художника. Мировой пожар. Не выживет никто. Но ни транса, ни эмоционального отклика все это не вызывает — считываешь мизансцену и остаешься равнодушным. Не уверена, что это тот эффект, на который рассчитывали авторы.

Чартков или Петров?

Ясно, что и у Гоголя, и у Бутусова речь о двух возможных путях художника — продать свой талант (здесь разные ставки, от возможности «покутить» до бессмертия) или уйти, образно говоря, в скит и служить искусству. Режиссер тонко заметил во вступительном слове в программке, что Гоголь создает мир, где злу для утверждения себя художник жизненно необходим. Не уверена, что сегодня это именно так — как мы видим, дьявол прекрасно обходится и сам, без подмастерьев от искусства, хотя они и бегут за ним вприпрыжку. Но режиссера волнует именно метафизическая, ирреальная сторона вопроса. Пьеса здесь, увы, не помогает зрителю, а только запутывает его, так что не брошу камня в тех, кто не справился с этим потоком горячечного бреда и ушел. Но если остаться, возникает одна тема, которая лично меня тронула.

Сцена из спектакля.
Фото — Кристапс Калнс.

Бутусов показывает бесконечно страдающего художника — он то сгибается под непомерной тяжестью огромного полотна и еле волочит ноги, то вешает себе на шею с десяток картинных рам разного размера и не может пошевелиться. Его то распинают, то сжигают. Или, как Петрова (вымышленный персонаж), методично обматывают веревками — сцена и называется «Смерть Петрова». В итоге разница между тем, кто продал свою душу, и несчастным, нарисовавшим в свое время злосчастный портрет (у Гоголя это отец художника Б.) и потом долго замаливающим свои грехи, почти стирается. И здесь наконец прорывается эмоция — да еще какая, это просто отчаянный крик о помощи!

Современная действительность поставила художника в абсолютно нечеловеческие условия: или служить неправедной власти, или погибнуть, сойти с ума, как Ван Гог. Неслучайно в самом начале спектакля идет длинная цитата из письма Ван Гога брату Тео. Нет берега, к которому можно пристать. Человек тонет в океане. Так что при всей своей умозрительности, при попытке уйти в метафизику и использовать гетевское и гофмановское начало, «Портрет» — это абсолютно безнадежный спектакль. (В отличие, например, от трагических постановок недавнего времени того же Дмитрия Крымова.) И очень автобиографичный.

Культура в огне

Вырванные с мясом клавиши рояля, рамы для картин, книги — все это знаки культуры. И, увы, она никого не спасла. Никакая красота больше не спасет мир. Поэтому режиссер хоронит художника под тяжестью книжных фолиантов, которые актеры выносят из-за кулис, чтобы закопать под ними живого человека. Поэтому книги и рамы горят в костре. И художник — или попавший на войну его слуга Никита — тащит на спине огромный крест из тех же книг. А над всем торжествует «Власть» — так называется один из эпизодов, блистательное соло Шамиля Хаматова.

Сцена из спектакля.
Фото — Кристапс Калнс.

Здесь, конечно, используется Оруэлл. И выясняется, что стремление к безграничной власти над людьми и миром — это признак и царя, у которого в крови одна война, и художника, мечтающего о славе и бессмертии. Бутусов опять сравнивает, казалось бы, несравнимое, и делает это вполне убедительно.

Актерам — их всего шесть, это Шамиль Хаматов, Михаил Ширяев, Дмитрий Егоров, Володимир Гориславец, Александр Маликов и Екатерина Фролова — трудно существовать в этом лабиринте отрывков и проповедей, в этом коллаже, круговерти, где повторяется одно и то же. Где ритм подобен маятнику и метроному. Но они справляются прекрасно, доказывая, что сцене чеховского театра очень даже полезна прививка другой, непривычной для нее режиссуры. Не было ни одной фальшивой ноты, а в пафосных монологах — что, кстати, вполне соответствует любившему пафосные лирические отступления и назидания Гоголю, — актеры так естественны и убедительны, как редко бывает. Впечатляет и мастерство перевоплощения Екатерины Фроловой — от дьявола-старика до Психеи и светской дамы.

А что же провокативный борщ в финале, спросите вы? Возможны разные толкования. Мое: борщ — это просто символ жизни. Не искусства, не злого или доброго начала, а просто жизни, в которой присутствует и то, и другое, и третье. Иногда эта жизнь представляется потерянной и безнадежной, силы зла берут верх, и тогда цепляешься за самые простые и немудреные вещи. «Нельзя не впасть к концу, как в ересь…», — ну вы помните. И больше ничего. И не надо актеру держать перед залом большое зеркало — и так все понятно.

Ш. Хаматов.
Фото — Кристапс Калнс.