«Елка у Ивановых». А. Введенский.
Театр на Садовой.
Режиссер Роман Муромцев, сценография и костюмы Екатерины Гофман.

МЫ ВСЕ УМРЕМ

Несколько десятилетий назад на сцене «Приюта комедианта» режиссер Юрий Томошевский уже ставил одну из самых загадочных пьес XX века — «Елку у Ивановых» Александра Введенского — под названием «Легкий шок для изысканной публики». С тех пор театр поменял название, но публика у него и сегодня изысканная. Новый спектакль Муромцева кажется на этом фоне нелегким шоком и удивляет смелостью и постановочной, и организационной. В интерьерах Театра на Садовой увидеть типичное муромцевское «безобразие» как минимум неожиданно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Александр Введенский написал «Елку у Ивановых» во второй половине 30-х годов XX века, в период Большого террора, когда мир окончательно утрачивал черты реальности. В ней действуют дети разных возрастов, от года до 82 лет. Накануне Нового года родители уходят в театр, оставляя детей с няней. Когда они возвращаются, обнаруживают, что та убила их дочь Сонечку. Няню подвергают психиатрической экспертизе, судят и приговаривают к смертной казни. А праздник, которого дети так ждали, все же состоялся — вот, правда, во время торжества все умерли. Это если коротко.

Муромцев ставит не коротко, дополняя сюжет новыми репризами, добавляя ему объем густым этюдным материалом, как бы усугубляя и без того абсурдный литературный материал. Мотив детства прослеживается в спектакле во всем — он одновременно напоминает игру, маскарад, утренник. Екатерина Гофман разместила на сцене большие цветные кубики, как из детского конструктора, и глобус, который позже станет головой убитой Сони. Пространство не кажется при этом ни нарочито детским, ни игрушечным: его токсичную яркость разбавляют узнаваемые приметы авторского стиля тандема Муромцева и Гофман. На одном из кубиков стоит плоская фигура не то волка, не то собаки, вырезанная из проржавевшей железяки. А над головами героев висит большой ржавый баллон с пухлыми боками и железными проводками-усами. Герои время от времени обращаются к нему, как к богу, но в ответ он только кряхтит, шипит и иногда испускает пар. Первым в этом мире явно умер бог, механический ржавый бог.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Описать происходящее на сцене на протяжении трех часов действия не представляется возможным. Герои, напоминающие клоунов из «Деревни дураков», то ссорятся, как карапузы в детском саду, то разыгрывают репризы странных лесорубов, то поют песни, постоянно жонглируя масками и персонажами. В центре сюжета — семья, потерявшая дочь Сонечку, хотя ни в пьесе (где нет никаких Ивановых), ни в спектакле установить их родство наверняка невозможно. У Муромцева они больше всего напоминают «Гриффинов», но пришедших прямиком из Преисподней. Годовалый Петя (Александр Худяков) — крепкий младенец с сигаркой в зубах, со шрамом на лице, хриплым голосом исполняющий блатняк. Самый младший из героев всегда устало спокоен и обреченно невозмутим. А вся семья, возглавляемая Отцом (Алексей Кормилкин), под его указку изображает видимость счастья и нормальности, даже с отрубленной головой убитой Сонечки на руках. Любовь здесь быстро оборачивается насилием — и иначе существовать просто не может.

Дети повторяют поведенческие паттерны родителей, угрожая обрезом бутылки потенциальным обидчикам. Самым вменяемым персонажем оказывается собака Вера в исполнении Марии Лысюк. Она хрипит, повизгивает, путается под ногами, но единственная способна на эмпатию и пытается воскресить Сонечку (Светлана Грунина), с животной опасной страстью охраняя ее тело и от родственников, даже от любимого малыша Пети, и от ангелов-полицейских с черными крыльями за спиной.

Компанию актерам составляет пианист Владислав Федоров (он же композитор спектакля), играющий на протяжении всего действия на разбитом пианино, кочующем у Муромцева из спектакля в спектакль. Инструмент без крышки, с обнаженными внутренностями, как человек, лишенный опоры, с которого содрали кожу — такая душевная оголенность, предельная уязвимость. Внешнее уродство пианино вписывается в столь же неприглядную реальность. Единственная красота, которую Муромцев оставляет своим сценическим мирам, — музыка. Молчаливый Федоров извлекает звуки из несчастного инструмента всеми возможными способами, в том числе постукивая по нему топором. В мире, где выжить можно только по случайности, музыка — уже не гармония, не обещание и не тоска по красоте, а реквием по рухнувшей цивилизации, последние минуты которой отсчитывают электронные часы на стене.

А. Худяков (Петя).
Фото — архив театра.

На руинах мира события наслаиваются друг на друга без всякой логики и мотивации — невозможно определить ни время, ни эпоху, ни жанровую принадлежность сценической реальности. В лишенном всяких ориентиров мире за людьми тоже не закреплена никакая идентичность. Многочисленных персонажей с невероятной энергией и актерской отважностью играют шесть артистов: Анастасия Подосинникова, Светлана Грунина, Мария Лысюк, Дмитрий Честнов, Алексей Кормилкин, Александр Худяков — постоянные соавторы Муромцева.

Безумный карнавал начинается с крайне высокого градуса, когда на сцену выбегает Сонечка, прыгает, как на батуте, хохочет, — кажется, что развиваться ему некуда. Но действие мчится вперед, ритм спектакля зашкаливает, все смешивается со всем, проваливаясь в абсолютный хаос. И парадоксальным образом в сценическом мире, где смертью пропитано все, вдруг обнаруживается надежда. Когда в финале Сонечка, Вера и молчаливый музыкант едят оливье из одного контейнера, пьют шампанское, взрывают хлопушки — наступает долгожданный семейный праздник, и не так уж важно, на каком свете.

Муромцев совершает попытку проникнуть в глубину нашего коллективного бессознательного, когда взрослые и осознанные люди, выросшие на идеях гуманизма XIX века (современники Введенского) или новой этики (наши), столкнулись с реальностью, снесшей все это катком. И вновь стали детьми — растерянными, уязвимыми, беспомощными и потерянными. Мир — тяжелый бредовый сон, в котором распались все связи. Действительность больше нельзя описать — ее не уловить, не объяснить, не постичь. Единственное, что невозможно опровергнуть, — смерть. Мы все умрем — это факт.

АХ, ЕЛКА-ЕЛКА!..

Роман Муромцев «не заморачивается»: спектакль назван, как в первоисточнике. «Елка у Ивановых». И пусть. Зато подзаголовок — заботливая прививка от шока: «Истерическая трагикомедия». Спектакль оглушает зрителя Театра на Садовой. А пьеса потом — тех, кто до нее дотянется, — тихо оглушит еще раз.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Потому что в ней нет «истерии», но есть свидетельство большого поэта о расшатанном мире и раздробленном времени. Это, фактически, документ. Пласты иронии ничего не разрежают — нет, делают только более терпкой трагическую атмосферу всей вещи.

Много лет назад, когда «Приют комедианта» был в низочке на улице Гоголя, там (и это упомянуто в программке) была поставлена «Елка у Ивановых». Это был — сейчас трудно представить — салонный, ироничный такой, стильный спектакль, как очень умел Юрий Томошевский.

Позднее Йонас Вайткус показал на фестивале в «Балтийском доме» свою «Елку у Ивановых», поставленную в Вильнюсской Русской драме. То был музыкальный спектакль большой формы, при этом обэриутская поэтика, то, что сам автор называл «поэтической критикой разума», не препятствовала трагическому звучанию заложенных Введенским экзистенциальных мотивов. В интернете еще гуляют красноречивые фотографии этой незаурядной постановки 2012 года… Кажется, сейчас-то вряд ли был бы возможен такой вариант «Елки». Сам формат масштабной партитуры, с хором и протагонистами, вероятно, уже не соответствовал бы рваному и задыхающемуся ритму сегодняшнего новогоднего гиньоля «у Ивановых». Совсем недавно «Елку» представили выпускники Лаборатории нового театра Александра Савчука — компактный спектакль двух молодых артистов, оперирующих с предметами; здесь очевидно было изначальное и окончательное развоплощение персонажей (есть рецензия Алины Арканниковой).

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В новейшей «Елке у Ивановых» у Романа Муромцева происходит примерно то же, что в его «Козлиной песни» по Константину Вагинову в КТМ. Лирика поэтов — свидетелей катастрофы — уже как бы отменена. Разломанное время, катастрофа на марше. Саднящая нота лирики, о которой уже приходилось писать, почти не слышна и здесь. У Введенского хтонические мотивы очевидны и значимы, впаяны в ткань «Елки» и артикулированы в ней. Это именно мотивы — тогда как новейший спектакль сам становится экспрессивной лавиной, почти не расчлененным потоком.

И вот Соня Острова (Светлана Грунина), «девочка 32 лет», которой нянька (Анастасия Подосинникова) отхватывает голову топором, — уж так отрывается! — кто бы утерпел? Получается жаркая сцена — но едва ли не перекос в сторону домашнего абьюза с гипертрофированными, но вполне обыденными мотивировками. То же касается, скажем, и фигур Отца и Матери Пузыревых (Алексей Кормилкин и та же Светлана Грунина). Вроде бы шарж, вполне законный, актеры в своем праве! Но бытовая конкретизация чуть ли не уводит весь сюжет в плоскость рутинных сценических штудий о делах семейных. Между тем и сами эротические поползновения персонажей — той же Сони — именно мотив, наряду с мотивом смерти; это одна из конечных характеристик бытия — в большей степени, чем индивидуальная характеристика…

Александр Худяков просто купается в своей роли мудрого мальчика Пети Перова — вероятно, и в самом деле главного персонажа пьесы. И вот, глядя на него, как-то приходит в голову, что вообще сопоставления с пьесой даже и не вполне корректны сегодня. Фактически, один только этот младенец, который может говорить с собакой Верой, которому внятно все и вся, включая собственную гибель, подается театром с авторской маркировкой годовалого возраста. Не висят часы, маркируя время каждого эпизода (действие происходит с полуночи до 18.00 следующего дня), не вгоняют в ступор прихотливые возрастные параметры «детей» четы Пузыревых. Время идет вразнос, и это фиксируется в тексте, можно сказать, курсивом. Тут это несущественно. Режиссер предупреждает нас, что пьеса ценна во все времена, не привязана к времени написания.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Однако спектакль Театра на Садовой убеждает в ином. Он бьет наотмашь, и сегодняшнее поколение бесспорно узнает себя в этой «Елке у Ивановых», именно в отвязной бескомпромиссности сценического жеста, в брутальности его. И этим ценна постановка Муромцева.

В ней есть ансамбль, убедивший и при самом первом показе, есть свой музыкальный строй. Композитор и пианист Владислав Федоров все время на сцене, и он внутри ансамбля. Артисты дуют в только что не иерихонские трубы, и баян поддает жару. Прекрасен финал первого акта, именно в музыкальном отношении.

Когда-нибудь — не сейчас, Муромцев в своем праве! — на сцену вернется и авторский голос поэта, его философский и лирический месседж. Это может произойти, когда распад сознания, времени и пространства будет возможно заново охватить по существу, — как это удалось Александру Введенскому в 1938 году.