«О рыбаке и рыбке». По мотивам сказки А. С. Пушкина.
Театр кукол Республики Карелия.
Режиссер Яна Тумина, художник-постановщик Кира Камалидинова.

Свежая премьера Яны Туминой никак не соотносится с расхожим освоением пушкинского сюжета. Не сказка, но, как указано в программке, «притча о семейной жизни для взрослых, очень взрослых и детей» лишена обычной привязки к юному зрителю и течет неспешно безо всякой претензии на скрупулезное следование тексту. В 55 минут сценического времени уложен взрослый разговор о важном, определяющем жизнь и судьбу, о счастье, оборачивающемся несчастьем, и о несчастье, в котором всегда есть надежда и шанс снова стать счастливым. Спектакль о том, как магистральное для отечественного сознания произведение осмыслено вне рамок подобающих шаблонов и ассоциаций и почти при полном отказе от хрестоматийных рифм дышит своей чуть ли не первозданной красотой.

Сцена из спектакля.
Фото — Михаил Никитин.

От пушкинского текста остались фразы. Они разбросаны в ткани спектакля как маяки, привычные уху, но как будто даже лишенные зазубренных рифм словосочетания. Текст словно отодвинут на задний план. Он — компас, но не маршрут, и у авторов спектакля изначально нет посыла поведать все слово в слово. Потому изменения и дополнения в тексте — лишь часть общей истории, фрагменты большой мозаики. Здесь Старик — молодой, полный сил веселый мужчина (Олег Романов) — обнимает свою такую же молодую Старуху (Мария Збуржинская) со словами «рыбка моя!», и бормотание Старика — не всегда в чистом виде пушкинский текст.

Трепетное отношение к Пушкину у Туминой — не в любовании текстом. Оно обернулось стройностью визуальных рифм, у которых при множестве окончаний один размер. Пушкинская стройность здесь — в композиции и нюансах, лаконичности и прицельной остроте оптики.

Где-то в звездах, мерцающих на заднике, написано прошлое и будущее, а на всем планшете сцены разверзлось море, которое в ответе за настоящее. Живое, трепещущее не от хитроумных воздушных пушек, но под руками невидимых зрителю артистов, оно — с душой и норовом. То шелестит едва слышно, то плещется, то бушует. Оно — как отдельное действующее лицо, у которого в этой истории центральная роль.

Морская гладь бескрайня, и человек на ней — всего лишь крошечная фигурка в лодке. Поначалу море находится в согласии с человеком, и Старик в широкополой шляпе буквально катается на волнах, напевая весело и беззаботно. Не старик, но полный жизни и счастливый человек. Он и есть такой, потому что мгновением позже он, живой и настоящий, оказывается молодым парнем, только что вернувшимся с рыбалки. И рыбок — переливающихся и трепыхающихся — он щедро отпускает в плескучее море.

Сцена из спектакля.
Фото — Михаил Никитин.

Тумина легко пользуется переходом из живого плана в куклы и обратно. Но кукла в этом ее спектакле — скорее признак вычурности души, окаменелости сердца, утраты правды, гибкости и приятия жизни такой, какая она есть. Запускает цепь метаморфоз само корыто, а оно у Туминой — образ космогонический. Раскалываясь на две половинки, оно, совсем маленькое, буквально размыкает цепь Млечного Пути, заложенный в звездах миропорядок. Корыто, являвшее собой образ неделимого счастья, принимает на себя всю фантасмагорию нагромождающихся желаний Старухи.

Точность технических решений обнаруживает настоящую инженерную закалку соавторов спектакля. Корыто разрастается до гиперболических размеров, так что Старуха выносит его, новое, словно штангист-тяжеловес. Оно превращается в избу-трансформер с оконцами, дверьми и даже дымом из трубы; становится туловищем столбовой дворянки, из чрева которой, как из диковинного вертепа, выскакивают фигурки Старика и Старухи и разыгрывают мини-спектакль. Механическое окончательно поглощает живое, и в царских палатах за струящимся и переливающимся — то зеркальным, то прозрачным — золотым занавесом видны лишь механистичная в каждом движении Старуха и двое ее куклоподобных слуг с петрушечными головами о двух лицах.

Сцена из спектакля.
Фото — Михаил Никитин.

Фальшивый мир наваливается на Старика, путает и пугает его, а море будто мстит за неверность. «Чего тебе надо, грешный человече, те злата, те серебра?» — звучит рефреном поминальная песня, а Старик все просит и просит у моря. Золотая рыбка откликается ему трогательным, еще картавым голосом ребенка, того ребенка, которого нет у Старика и Старухи.

«О рыбаке и рыбке» хочется рассмотреть и расслышать. Музыка Дмитрия Максимачёва вплетается в ткань спектакля и ведет, спаивает его прочно и качественно. Идеи режиссера поддержаны точной работой художника-постановщика Киры Камалидиновой и художника по костюмам Анис Кронидовой.

Спектакль замечателен нюансами, распахивающими простор для ассоциаций. Счастье Старика и Старухи переливается мягким звучанием струн, и сами они, счастливые в своем маленьком раю, обнявшись, смотрят на мерцающий небосвод. Вот невод падает на замешкавшегося Старика, вот стражники, от которых видны лишь руки да палки, вот капли дождя, словно гигантские слезы, стекают с полей шляпы Старика. Беспокойная рыбка, невидимая зрителю, но лучащаяся световым пятном где-то в морской глубине, отзывается гулкими звуками тамбурина, а море бушует, будто прокофьевские Монтекки и Капулетти.

Точность у Туминой — величина художественная. Она — в четкости света и музыкального ряда, движениях бурлящего моря, несуетности актерской пластики. Спектакль сделан так, что при обилии визуальных образов он кажется апологией театрального минимализма, когда главное может быть достигнуто даже одним штрихом.

«О рыбаке и рыбке» оказывается историей о верности себе и возвращении к себе, рассказанной с глубоко гуманистическим посылом, присущим всему творчеству Туминой. Опустошенность пушкинского финала для нее — источник нового начала, возрождения и обретения. В ее оптике повороты судьбы, пусть даже и вписанные в небесный отсчет, — результат движений отдельной души, которая среди ошибок и проступков не пропадет априори, потому что всегда может рассчитывать на прощение и приятие.

Сцена из спектакля.
Фото — Михаил Никитин.

В финале лишенные, казалось бы, всего Старик и Старуха обретают главное, что когда-то не распознали. Сидя бок о бок и вновь глядя в звездное небо, опустошенные, они находят в себе силы прислониться друг к другу, а вместе с этим простить и принять. «Ничего на свете мне не надо, ни злата ни серебра», — звучит финальный рефрен, а на Млечном Пути вновь воссоединяются две половинки. Две половинки того самого корыта, которое для Старика и Старухи — все равно что оберег их личного миропорядка и простого человеческого счастья.