Вчера в рамках программы «Кухня — территория свободы», инициированной Ларисой Дмитриевой, со сцены «Дома актера» прозвучал текст пьесы Иосифа Бродского «Демократия!». Событие оказалось своего рода сценической редкостью, объединив тех, кого мы привыкли видеть на почтенных классических сценах, для участия в создании такой актуальной театральной формы, как читка. Народные и заслуженные артисты (Иван Краско, Борис Смолкин, Сергей Лосев и Лариса Дмитриева), работающие в разных театрах и собравшиеся специально ради «Демократии!», стремились донести текст самоотверженно, старательно, упорно — в чем и заключается задача читки как жанра.

Яков Гордин, вышедший на сцену в конце, чтобы поделиться впечатлениями, назвал происходящее эскизами к спектаклю и пожелал, чтобы спектакль из эскизов вырос. Но представляется, что в этом случае действие потеряет многое: и эффект блестящей актерской игры, сознательно и самоограничительно уложенной в прокрустово ложе; и энергию, затрачиваемую исполнителями «здесь и сейчас» — не в кавычках, а на самом деле.

Напрашивались невольные сопоставления со множеством режиссерских читок, после которых постановщиков обвиняют в самовыражении, а не представлении пьесы. И не оставляло крамольное, в сущности, предположение, что именно актерский театр — при условии ансамблевости, сдержанности амбиций и стремления разобрать текст, может воплощать идею читок наиболее совершенно. Стремление скрупулезно следовать букве автора, давно (и к счастью) сданное в утиль режиссерским театром, в данном контексте становится актуальным.

Но все это, конечно, мысли факультативные и сопутствующие. Чтение «Демократии!» задумывалось, почти как гражданский акт, как попытка опровержения тезиса о пассивности и молчаливости интеллигенции. И надо сказать, что зал был переполнен, зрители сидели в амбразурах окон и стояли у стен. Правда, текст, написанный на рубеже восьмидесятых и девяностых годов, — по крайней мере, артикулируемые смыслы — казались не радикальными, а почти вегетарианскими. Да, актуальными. Нет, не революционными. Кого, например, удивит сейчас тезис о том, что «Страну в долг загнать — куда более надежная форма оккупации, чем войска вводить»? Или что у истории «репертуар ограниченный»: демократия и тирания…

«Демократию!» Бродского принято считать пьесой провидческой, с поразительной прозорливостью предсказавшей события 1991-го. Сегодня представляется, что не в предсказании неизбежного ее ценность. История, построенная на том, что четыре министра между рябчиком и арбузом, флегматично решают судьбу небольшой выдуманной страны, граничащей на востоке с СССР, могла бы произойти где и когда угодно.

Действие пьесы строится на том, что перипетия перипетией не становится. Раздается звонок из-за восточной границы, и социалистическую тиранию настойчиво предлагают превратить в демократию. Ничего не меняется. Бывший генсек, а нынешний президент (Иван Краско), все такой же сиятельный. Министр внутренних дел (Сергей Лосев) так же брюзглив и обаятельно недалек. Министр финансов (Борис Смолкин) педантичен, а министр культуры (Лариса Дмитриева) обольстительна по привычке. Они вяло решают, на чем строить экономику — на экспорте ли наручников, закупленных из расчета на треть страны, или на разливании в сданную стеклотару водных богатств, которыми карта покрыта, как целлюлитом. Оживляются лишь когда (как в «Войне и мире» в сцене с завещанием графа Курагина) на сцене возникает портфель. В нем — 10% от государственного займа — темп и ритм всерьез меняется только во время процесса дележки этих денег. Некоторая вязкость действия затрудняла восприятие, но выражала поэтику и проблематику текста, высмеивающего фиктивные перемены и болотистый застой.

Дискурс «Демократии!» куда сложней, чем вопросы, обсуждаемые министрами вымышленного государства. Многие фрагменты звучат как вербатим, как запись безликих и бессмысленных разговоров усредненных политиков из телетрансляции (здесь, как нетрудно догадаться, в текст врывается абсурд). Но пьеса — не политический памфлет, скорее неторопливая притча с элементами ликбеза, с объяснением человеку из социалистического лагеря азов капиталистических механизмов. Естественно, текст насыщен острыми сатирическими выпадами, пикантным, почти фривольным юмором и теми самыми «авторскими» образами, которые могли возникнуть лишь у Бродского, с его уникальными парадоксальными аналогиями и феноменальной зоркостью.

Все было бы сказочно-реалистично, если бы не образ секретарши, которую на сцене воплощала Арина Лыкова. В пьесе она — единственная, с кем после смены режима происходят метаморфозы. Сначала кажется, что перемены эти откровенно профанируемые: согласно ремаркам, она с каждым разом появляется все более раздетой. Но потом девушка выходит с леопардовым хвостом и сообщает о желании превратиться в хищника с помощью тренингов. И не почему-нибудь, а по принципиальным соображениям: «сочетание человеческого облика со звериными нравами» ее не устраивает — «как, впрочем, и наоборот». К тому моменту в стране объявлен конец истории, а «когда заканчивается история, начинается зоология». Текст Бродского преподносит все это в абсурдно-ироничном ключе. Но на сцене героиня Лыковой в образе леопарда демонстрировала такую всепобеждающую витальность, такую искреннюю жажду жить в мире, который хоть как-нибудь преобразится, и наивную веру в возможность этого преображения… что и правда начинало казаться: быть жертвой зоологии лучше, чем жертвой истории.