Гамлет, Подколесин и Хлестаков екатеринбургского «Коляда-театра», заслуженный артист России и фронтмен рок-группы «Курара», Олег Ягодин отметил начало осени презентацией нового, четвертого альбома «Грясь».
В рамках гастролей по России, в Петербурге музыканты, играющие в стиле электро-инди-дэнс-рок, оказались менее, чем на сутки. На пути из Москвы в Пермь, между мороженицей и клубом Fish Fabrique Ягодин поделился проблемами «Ёбурга», мыслями о современном театре и ощущениями сегодняшнего дня.
Олег Ягодин. Фото — Аня Ушакова
Я поспать люблю, я, как Подколесин, ленив необычайно. Если ничего нет — сижу в одиночестве и ничего не делаю. Ну, а насыщенный день Олега Ягодина выглядит так: с 11 до 14 репетиция в театре, с 14 до 17 с «Курарой», вечером — спектакль, после — концерт.
Пожаром в публичном доме назвал Коляда концерт «Курары». К нам он спокойно относится, без фанатизма. А любит он Зыкину или Баха, например.
«Если кто-то не любит Коляду, я смотрю на него с подозрением», — это ученица Коляды Анна Богачева сказала. Впрочем, я не так категорично к этому отношусь. Есть масса людей, которые слушают «Курару» и не ходят к нам в театр. А некоторые из театральных, посетив концерт, говорят потом: «Лучше тебе, парень, только в театре и играть». Зрители «Коляда-театра» — умные и очень ироничные люди.
Талантливых ребят в Екатеринбурге очень много, но город мало дает этим людям. Удивляюсь, как в таких условиях они продолжают музыкой заниматься, выставки организовывать. В основном, все своими силами делается, самостоятельно. Министерство культуры хорошему не помогает, зато Театр Музкомедии у нас прекрасно живет. А вот коллектив «Провинциальные танцы», имея четыре Золотые маски, десять лет существовал без помещения, только сейчас дали. Было бы здорово организовать современный музыкальный центр. У нашего бас-гитариста Александра Вольхина есть студия звукозаписи Panda-Music, там хорошие ребята репетируют, он записывает их, музыкальные фестивали делает.
Презентация альбома «Грясь» прошла нормально. Мы эту новую музыку играли целый год, треки выкладывали и все прекрасно знали, чего от нас ждать. На концертах обычно вообще большая часть народа из Ёбурга. В Питере, кстати, принимают лучше, чем в Москве. Хотя ситуации, когда публика или мы не заводимся, конечно, бывали. Бывали-бывали. Это похоже на состояние, когда зритель на спектакле не реагирует. Последний раз на «Гамлете» так было. Там же в начале много юмора, а все сидят молчком. Отозвались, как только Клавдий разделся — человек шесть сразу встали и ушли. Но в основном к нам ходят подготовленные зрители: какие-то сумасшедшие человек семьдесят, которые не пропускают ни одного спектакля.
«Курара» появилась после двух часов телефонных звонков. Мы с гитаристом Юрием Облеуховым вместе в театральном учились, песни писали, лет пять их пели под гитарку. Потом решили, наконец, группу сделать. До этого все отговорки были, денег не хватало, но тут — решили. Я стал всех обзванивать: «Есть барабанщик? Есть барабанщик?». Мы ж еще никого не знали, интернета не было. А найти барабанщика — это проблема. Барабанщиков, может, и много, но качественных — раз, два и обчелся. В итоге, нашли — группу сделали. Мы тогда поняли: если сейчас не создадим, то уже никогда. Это было волевое решение. А вообще я не инициативен.
Есть музыка — есть текст. Сначала ребята пишут музыку, а уже потом я — текст. Хожу, слушаю целыми днями её, в голове тема какая-то появляется. Хотя я знаю про себя: пока не сяду и эту музыку не выключу, текста не будет, все равно всегда оттягиваю этот момент, у меня тишина — фобия. А тексты всегда пишу в блокнотах.
Репетиции люблю и мне всегда жалко с ними расставаться, выпускать спектакль. В начале репетиций мы включаем музыку, начинаем дурачиться, что-то вместе придумывать. Так спектакль и рождается.
«Коляда-Театр» — это семья. Сергей Федоров — батя у нас. Зимина Тамара Васильевна — и мама, и тетя, и сестра старшая нам всем. Она старейшая актриса театра, ей 67 лет, а энергии — хоть отбавляй, у нас, у молодых, столько нет. Со спины ее все за девочку принимают. Колесов Сергей — дядя, хороший парень. Антон Макушин — один из самых гениальных актеров. Алиса Кравцова — наша замечательная новенькая. Коляда, конечно, — президент. У нас мини-государство, все на своем месте. И вообще мы все — товарищи, у нас социализм. В хорошем смысле.
Олег Ягодин. Фото — Аня Ушакова
Сокуров к нам приезжал в театр, смотрел спектакли, ему очень понравилось. Обещал позвать нас. Уехал и не звонит что-то. С Германом я бы поработал. Хотя дело не всегда в том — кто, важно — про что. Но вообще киношный процесс я не люблю. Суют камеру в лицо, надо выдавливать что-то из себя, какие-то эмоции. В театре процесс начали, и он идет. А в кино не так. Да у меня еще и татушек много — роли в кино заказаны. Меня Вырыпаев звал в «Эйфорию», например, но татушки пришлись некстати. Фильм в итоге мне не очень понравился. Этакая игра в арт-хаус.
Стыдно очень за роли старого и молодого Пера Гюнта в Академическом Театре драмы. Стыдно за съемки в рекламе, в дурацком кино. Из драмы я ушел — перекрестился и убежал оттуда. В чепухе не снимаюсь больше. Физически не могу, тело отказывается.
Бесшабашные приключения закончились лет в двадцать пять, о чем не жалею. На обложке нашего альбома «Механизмы» — телебашня. Ее не достроили, не подключили, стоит полуразрушенная и очень этим нравится. Туда все кому не лень лазают. И я залез как-то. От высоты протрезвел, и все не мог сообразить, как же обратно вернуться, там лесенки через раз. Убивались там ребята, сейчас только охрану поставили. Да и вообще эту башню снести могут, будет жаль.
Милиционеры в лицо не узнают. Лишь однажды было: «знаем мы тебя, пидор, и твой пидорский театр знаем». Не любят у нас богему. Как-то милиционеры меня за ноги из грязи тянули — я валялся пьяный в луже, мне так замечательно было, — я за трубу цепляюсь, сопротивляюсь. Это как раз перед «Ревизором» случилось. Предложил потом это поставить в спектакль.
Гамлет мой ногти грызет. Вроде распространенный жест такой, а мне он кажется режиссерским — они обычно сидят, нервничают, грызут. Я до «Гамлета» и сам грыз безбожно. А потом перестал. На глаза пальцами скрюченными Гамлет давит — про этот жест мне давным-давно художник из драмтеатра рассказывал. Один тамошний актер, когда на сцену нужно было выходить взволнованным, делал так. Шок взгляду добавлял. А у моего Стенли Ковальски подтяжки спущены, волосы зализаны — он у меня чисто фашист, я так про него сразу и подумал.
Про связку Коляда-Ягодин мы много раз говорили. Коляда без меня не пропадет: у него масса замечательных спектаклей без моего участия, студентов двадцать штук новых. Да и я не пропаду. Я чего-нибудь буду делать, или ничего не буду делать. Траву жевать буду и все.
Папа хотел меня в спорт отдать, а мама, наоборот, в искусство, в гуманитарии. Мама меня читать приучила. В кино водила. Мне лет десять было, пошли мы на Абуладзе, сидим в зале, и кроме нас там еще человека три. Мама любовь к музыке привила — я в капелле пел, с концертами на гастроли за границу ездил. И в нелюбви к школе мама меня всегда понимала, говорила: «давай, не пойдем сегодня туда». Мама моя творческий человек, она всегда меня поддерживала. Она из деревни, глуши жуткой, очень хотела, чтобы из меня что-то вышло. В семье нас трое — младший я, старший брат, он умер от алкоголя, и сестра есть.
Анастасия Ким, Олег Ягодин. Фото — Аня Ушакова
Когда меня из восьмого класса выгнали — я уехал в Артек и задержался там немного. Вот жизнь началась-то! Время было криминальное, районы на районы ходили. Мои одноклассники все в Чечне были, кто вернулся, тот сидит, наверное, теперь.
«Анна Каренина» — любимый роман. Одна из книг, как это говорят, повлиявших. Мне тогда лет семнадцать было. Сознание перевернулось. Я очень люблю читать, люблю Толстого. Сейчас «Казаки» читаю.
Евгений Миронов исполняет стихи Бориса Рыжего — это самое ужасное, что я видел в театре. Так нельзя. Вообще, я не очень много в театр хожу. Видел у Фоменко два спектакля по Толстому — «Война и мир» и «Семейное счастье». Не понравились все эти игры в эпоху — зачем это нужно? Неживые какие-то. Меня порадовал «Уйди-уйди» Станислава Мещангина из Кудымкара. Там такие актеры, лица! Им ничего играть не нужно. В прошлом году на фестивале был классный спектакль по пьесе Коляды «Картинка русская народная» студентов Александра Кузина из Ярославского театрального института. Видел у Додина про солдатиков, «Гаудеамус», очень понравилось, а «Московский хор» — нет. «Соня» Алвиса Херманиса — здорово. Derevo очень хотел бы посмотреть.
В следующей жизни хотелось бы быть поумнее. Буду писателем или художником. В прошлой жизни я был девушкой и жил в шестидесятых.
Завидую тем, кто большую часть времени проводит в одиночестве. Мне сложно долго находится с людьми. Не могу в коллективе. В нашем театре — хорошо то, что все самостоятельные. Период знакомства, когда пили каждый день вместе, закончился, слава богу, и теперь все сами по себе.
Театр — для наблюдений и, в первую очередь, за собой. Я наблюдаю за миром, потом это увиденное показываю. Человек должен видеть себя со стороны, узнавать в себе плохое или хорошее. Во мне многое узнают зрители. Я не стараюсь играть, ну, парень как парень из Свердловска. Не то чтобы простачок такой совсем, но свой парень, нормальный. Я бы не хотел, чтобы ко мне как к небожителю относились.
О том, что заслуженного дали, я не сразу узнал. Мы в Словакии были, а я — немного пьяный, поэтому Коляда отложил новость до утра. Я вообще не люблю пить, я курить люблю, а пить приходится. Так вот, когда я проснулся, Коляда мне и сообщил. Я маме позвонил сразу, ей, конечно, очень приятно было. А ребята музыкальной тусовки меня обстебали.
Ненавижу глупость в себе, грязь, пошлость. А вообще стараюсь не ненавидеть, особенно других людей.
Мне необходимы три вещи: хороший звук, книжечка и дудочка. А жить бы я не смог без музычки, дудочки и Ирочки. В остальном, мне в жизни всего хватает.
Спасибо, очень живое интервью!
После этого интервью Олег стал роднее, ближе и понятнее. Спасибо.
очень нравится этот актёр моей 17-летней дочери…
а мне 50 и тоже очень нравится
ПТЖ не раз и много писал об Олеге Ягодине как о редком театральном актере, мы отслеживали его судьбу, начиная с «Ромео и Джульетты» и да последних спектаклях. Очень советуем посетителям блога обратиться к нашим старым номерам и материалам. Ссылки на некоторые из них мы постараемся дать в ближейшее время. Вот некоторые из них:
http://ptj.spb.ru/archive/42/theatre-and-life-42/rossiya-kotoruyu-mynepoteryali/
http://ptj.spb.ru/archive/40/premieres-40/kak-zhit-to-teper/
http://ptj.spb.ru/archive/40/premieres-40/nado-lyubit/
http://ptj.spb.ru/archive/49/premieres-49/plyaska-pod-nazvaniem-gamlet/
Отличное интервью! спасибо! Олег-очень интересный и творческий человек! узнала о нем много нового из интервью)
Потрясающий актёр! То, как он читает монолог Гамлета, это невообразимо!
Портрет Олега Ягодина («Почему змея танцует») авторства Галины Брандт был опубликован в № 43 «ПТЖ».
Номер этот на сайте еще не выложен, поэтому — вот:
Почему змея танцует
Давно замечено, что один их главных критериев художественности — телесная реакция воспринимающего (тепло, озноб, пресловутые мурашки, какие-то трудно вербализуемые внутренние вибрации…). Еще Антонен Арто утверждал: «Музыка действует на змей не оттого, что она несет им духовную пищу, а оттого, что змеи длинные, они свиваются на земле в длинные кольца, их тела почти целиком соприкасаются с землей, и музыкальные вибрации, сообщаясь земле, достигают их, как очень легкий и продолжительный массаж. Так вот, я предлагаю обращаться со зрителями, как заклинатели со змеями, учить их прислушиваться к собственному организму и с его помощью постигать самые тонкие вещи».
Сегодня в Екатеринбурге есть два актера, которые почти всегда заставляют меня прислушиваться к своему организму. Но если актриса ТЮЗа Светлана Замараева — Алиса («Алиса в Зазеркалье»), Дама («Человек рассеянный), Заречная (»Чайка«), Каренина (»Дневник Анны К.«), Гелена (»Варшавская мелодия«), Элиза Дулитл (»Пигмалион«), Катарина (»Укрощение строптивой») и т. д. и т. п. — давно в зените внимания театральных наблюдателей, то звезда Олега Ягодина — актера «Коляда-театра», — как младая с перстами пурпурными Эос, еще только встала из мрака.
Когда-то в другой жизни, лет пятнадцать назад, мы записывали передачу с Анатолием Праудиным в телевизионной студии. Он тогда еще вовсю работал «очередным» в нашем ТЮЗе. Мы были едва знакомы, у него был какой-то кошмар с ногой, с огромным гипсом он еле дотащился до студии на костылях (тренировал волю и ногу). Усталый, сердитый, разговорить его было трудно. Но когда я спросила про Замараеву, которую он, собственно, и открыл миру, началось что-то несусветное. Я не могла его остановить. Он впал в какое-то, как сказал бы Платон, экстатическое состояние, из него лились мощные потоки восторгов.
Я уже ничего не слышала, думая только о том, как бы по возможности тактично завершить наш — небольшой по замыслам редакторов — разговор. Но все же помню, что больше всего его восхищала современность способа ее существования на сцене, как сейчас бы написали — современность, способность быть со временем, точно выразить психосоматическое самочувствие человека тех лет. Сегодня в актерских работах Олега Ягодина меня, может быть, больше всего задевает то же самое. Его сценический образ — чуть было не написала «герой нашего времени». Нет, скорее, это «антигерой ненашего времени», не нашего с Вами времени, читатель. Но об этом чуть позже.
Один раз, да, на моей памяти только один раз, встретились они на сцене. На семинаре европейской драматургии, проходившем в ТЮЗе год-полтора назад, молодые режиссеры за три-четыре дня готовили спектакли-читки пьес. Латвийская девочка Илзе Рудзите сделала замечательную презентацию пьесы Лауры-Синтии Черняускайте «Скользящая Люче», где Ягодин и Замараева читали роли сына и матери. Ягодин предстал, казалось бы, в своем обычном образе экстремального подростка старшего возраста, а красавица Замараева была неожиданной — усталая женщина с темными кругами под глазами, замученная жизнью с парализованным мужем, которая иногда ночью ходила на физиологически необходимые ей быстрые свиданья с соседом. Об этом все дома знали, и сын мать ненавидел. Но это были, скажем, бытовые отношения. Существовал еще один пласт — бытийный, где они любили друг друга какой-то удивительной любовью, так что было непонятно, где кончались отношения сына и матери и начинались — мужчины и женщины.
Показ был в репкомнате ТЮЗа, большое окно которой выглядело как абсолютно точная рамка к огромному, белому, с крупными золотыми куполами и крестами Храму на Крови (он был недавно возведен на месте расстрела царской семьи, в непосредственной близости от театра). Был удивительно солнечный день, Храм блистал, а они сидели на широком подоконнике, гладили друг друга по светлым волосам, и между ними происходило что-то космическое, как будто вся мощь всемирного тяготения сконцентрировалась на эти несколько минут во взглядах, улыбках, касаниях этих людей. Я обратилась в стопроцентную змею, но при этом еще, помню, было смутное чувство, будто случайно подсмотрела какую-то тайну. Особенно это касалось Ягодина. Никогда он так не «открывался»: мощь этого лирического накала вдруг выплеснулась как будто помимо его воли. Ведь для лирики — по крайней мере, открытого ее проявления — он всегда был закрыт, даже в Ромео.
Вообще образ артиста Ягодина проявлялся в сознании «театральной общественности» постепенно. Лет десять или чуть меньше назад в Свердловской драме появилась группа молодых актеров, которая таким вот групповым субъектом и стала возникать в разных спектаклях. Лицо Ягодина уже, пожалуй, узнавалось, но — как одно из. Не больше. И даже в спектакле Владимира Гурфинкеля «Гарольд и Мод», где он играл Гарольда в дуэте с Галиной Умпелевой, легендарной к тому уже времени актрисой, — ничего не случилось. Вся история их любви так и осталась, мягко говоря, неубедительной, искусственной, вычурно-экзотичной. Молодой актер вызывал скорее сочувствие, видно было, что парню как-то неловко в предлагаемых пьесой и спектаклем обстоятельствах влюбленности в 80-летнюю бабушку. Задышал он, пожалуй, только когда стал работать с Колядой.
Николай Коляда, известный драматург и начинающий тогда режиссер, уже не первый год колдовал на малой сцене нашей драмы, создавая театр, по сути дела альтернативный тому, что давно и вяло функционировал со всеми академическими регалиями на сцене большой. Уже давно гремел «Полонез Огинского» с незабываемой Татьяной Малягиной, плавал фантастический «Корабль дураков» с целой плеядой проснувшихся от академической спячки и обнаруживших вдруг недюжинное дарование артистов, когда появились два спектакля с молодой парой актеров в центре событий: Ирина Ермолова — Олег Ягодин. Впрочем, в «Уйди-уйди» они еще были не главными. Но тогда, пожалуй, Ягодин впервые явил миру эту свою уникальную способность вызывать интерес к существу, которого человеком назвать как-то затруднительно. Они все, конечно, у Коляды люди, скажем осторожно, специфические. Но юный персонаж Ягодина, вспоминаю сейчас специально, наверное, был самый убогий, самый отверженный — и при этом по-своему, по-хамски жалко, утверждающий свое место на земле и в конкретной квартире, где происходили события.
В этом маленьком, невзрачно-щуплом, нагло-закомплексованном солдатике, прибившемся по случаю к девахе с гарнизонной квартирой, в которой мать с двумя бабками и так на полатях друг над другом еле умещаются, узнавался новый тип этих не то что даже недоразвитых, а каких-то как будто недопроявленных людей. Их особая — отвязная — манера говорить, двигаться, их мимика, призванная выразить презрение к человечеству, и педалированное самолюбование — все это уже впечатано в настоящую точку времени. Сегодня они — повсюду, не только в подворотнях и подъездах, но и в любых людных местах, включая какие-нибудь там реалити-шоу на ТВ. Обычно их существование по определению коллективное. А тут — в отрыве. Один. Он заставлял смотреть на себя, но спектакль был не про него. Даже его партнерше, дочери главной героини, драматургом и режиссером было отпущено больше, и Ирина Ермолова — крупная, роскошная, то полумычащий подросток-переросток, то отвязная Настасья Филипповна местного уезда — пожалуй, перетягивала одеяло на себя в этом дуэте. Но, так или иначе, дуэт был острым, свежим, узнаваемым. Может быть, это и толкнуло режиссера Н. Коляду на беспрецедентный до той поры поступок — постановку спектакля не по своей (или своего ученика) пьесе.
«Ромео и Джульетта» — спектакль известный, номинант «Золотой маски». Его взахлеб хвалили и так же взахлеб ругали. Но как к нему ни относиться, в нем творились настоящие чудеса. И главное из них то, что Эрос на этот раз коснулся своим крылом не прекрасных детей двух равных знатностью и славою семей, а убогих, полумычащих подростков из «Уйди-уйди». На сцене никто ни с кем особенно не враждовал, там под известную сегодня музыку Сirque du Soleil неторопливо варилась густо замешанная смесь пэтэушной дискотеки с первобытно-ритуальным действом. Среди этой современно-первобытной тусовки и начинало вдруг происходить что-то такое, от чего обалдевали и все участники, и зрители. Конечно, эти двое не могли справиться с красивым шекспировским текстом — и он, надо отдать должное, как-то особенно не был слышен в спектакле. Но при этом все случалось! И чудо любви становилось даже еще чудесней, потому что цветок на наших глазах расцветал там, где его уж никак не ожидаешь встретить. Олег и Ирина существовали на сцене удивительно, балансируя, как на канате, между полуживотным естеством своих героев и их божественным чувством, они не оступились, кажется, ни разу. Оказалось, Ягодин может быть не только ?невзрачным, тщедушно-щуплым сморчком, «тараканом в линялых солдатских кальсонах» (определение О. Скорочкиной). Оказалось, что у него тонкое живое, да просто красивое лицо, что он строен и пластичен, при этом самое удивительное: он умудрялся быть невзрачным сморчком и прекрасным Ромео одновременно. Этого забыть уже было нельзя. Но все равно «выстрел» прозвучал только в следующем спектакле по пьесе никому не известного хабаровского парня Константина Костенко «Клаустрофобия».
Пьесу Коляда откопал на собственном конкурсе молодой драматургии. Вопреки мнению жюри, сразу заявил, что она лучшая и что он будет ставить ее в самом скором времени. Не обманул. Спектакль шел уже на сцене маленького «Театрона», где Коляда зимовал сезон-другой между драмой (дирекция не вытерпела такого звонкого соседства) и собственным «Коляда-театром». Я два раза смотрела спектакль и оба раза уходила больная, думаю, даже с температурой.
И главным образом из-за него, Ягодина. Именно из-за него. Я ненавидела этот спектакль — он лишал меня воли, лишал меня самой себя. И Ягодин-Прищепа был, несомненно, главным героем этого процесса.
Я не могла и не хотела ни смотреть, ни слушать этих людей, меня почти физически тошнило от того, о чем и как они там говорили про женщин, про родину, про, так сказать, смысл жизни вообще, но я была не в силах глаз оторвать от сцены. Ягодин, как заклинатель с дудочкой, легко заставлял меня свиваться во все нужные кольца, и я послушно смотрела, как он гадко кривляется, гримасничает, издевается над всем, о чем даже и говорить вслух невозможно. Такого раздирающего (и раздражающего!) чувства отвращения и восторга в одном флаконе я, кажется, не испытывала никогда.
И до сих пор не знаю, плохо это или хорошо, правильно или не правильно с точки зрения художественной задачи. Конечно, милость к падшим призывать — один из главных, если не главный смысл творчества Н. Коляды. Причем «падшие» у него всегда — и в пьесах, и в спектаклях — настоящие, без сюсюканья и умиления. Однако сила таланта артиста Ягодина, да и Юрия Облеухова в роли сокамерника Прищепы, в результате заставляла разбираться скорее с описанным выше эстетическим парадоксом, чем с нравственным призывом к милосердию.
После этого спектакля я почувствовала себя обреченной следить за актерской судьбой Ягодина.
И потому, когда, совсем недавно, увидела его в главной роли в «Черном молоке» Василия Сигарева, взявшегося за режиссуру своей пьесы, испытала едва ли не тревогу. Под дружный хохот молодежного зала актер с удовольствием оттягивался в па-а-антах и при-и-иколах своего героя, и нерадостно было смотреть, как просто и органично было для него воспроизводить уже найденные в других ролях интонации, мимическую характерность, способы телесного существования. Впрочем, сама по себе роль, может быть, и не требовала ничего дополнительного. Но все равно, Ягодин — актер неленивый, что-то в его работах подсказывает, что процесс ему важнее результата, что цель не подменяется средствами. Ведь после успеха в «Клаустрофобии» были замечательные образы — совсем разные, свидетельствующие, напротив, что артист открыт для освоения новых состояний, переживаний, чувств, готов к совсем новым художественным поступкам. Особенно это касается Хлестакова.
Я уже выражала на страницах «ПТЖ» свое не столько даже восторженное, сколько изумленное «ах!» по поводу «Ревизора» в «Коляда-театре». Что касается образа Хлестакова, думаю, опять же интересен он, прежде всего, тем, как через него сегодня предстает время. Впрочем, Хлестаков у Ягодина и совсем нов, и одновременно узнаваем, он каким-то удивительным образом вписывается в традицию (в отличие от других — абсолютно неожиданных — персонажей спектакля). Актер показывает нам томного метросексуала, живущего исключительно «здесь и сейчас», то совсем анемичного, то вдруг быстро ориентирующегося в ситуации, способного воспользоваться всем, что плывет в руки (и/или на другие части тела). Деньги и бабы. Что еще? Они и плывут.
Фактура актера используется в спектакле на полную катушку. Он украшается мехами и шапочками, бледное лицо то кокетливо прячется в толстый слой пудры, то покрывается жирной грязью, чтобы тут же опять блеснуть чистотой кожи, светлым взглядом, тонкими очертаниями. Белое стройное тело обнажается и на глазах изумленной публики бросается в грязь (российское корыто с грязью — основное место действия спектакля), где и барахтается грациозно во время рассказов о питерских забавах. Хлестаков постоянно, как и положено метросексуалу, репрезентирует себя, свои прелести, свою легкость и обаяние. И у него получается. Трудно забыть молодое, ломкое, сплошь покрытое грязью тело с капризным напудренным лицом, горящим взглядом и модно торчащими рыжими волосами. И совсем невозможно забыть тот ужас, который охватывает в центральной сцене спектакля — свидания Хлестакова с дочкой и мамой Сквозник-Дмухановскими. Он их пользует по полной. Поочередно. Воркует над ними ласковым голосом, быстрыми ловкими движениями задирает что надо и прижимает куда надо, и крестится, и ладанкой над ними машет, и делает свое грязное дело (здесь в буквальном смысле — мажет грязью), глядя в зал горящими от выплеска адреналина глазами. Попадает в десятку. Потому что узнается. Что-то страшно архетипическое, непреложно-русское проступает и в самой сцене безнаказанного надругательства над женщинами, и в этой фигуре столичного пакостника, и в адреналиновом блеске, который стал чуть ли не главной ценностью постперестроечного поколенья.
Все герои Ягодина чем-то удивительно похожи друг на друга. Может быть, тем, что, несмотря ни на что, вызывают щемящее чувство сострадания. Иногда вопреки здравому смыслу. Но чувства наши реагируют не только на смысл здравый — и на больной тоже. Главный больной смысл эпохи — смерть человека. Человек опустел, остался один ярлык, означающее без означаемого. Впрочем, это ощущение «полого человека» всегда возникает на глобальном переломе эпох. Вспомним хотя бы Гамлета. Тот всерьез размышлял, зачем ему надо под ношей жизненной плестись, а арабский мальчик Момо из спектакля «Мадам Роза» по роману Ажара тихо ужасается, что у него «вся жизнь — впереди». Загадка из разряда вечных — каким образом тридцатилетний актер достоверно предстает в спектакле подростком? Угловатые, порывистые движенья, бледное, даже, пожалуй, чуть стертое, но подвижное лицо, постоянно готовое к нагловато-смущенной ухмылке, наконец, какая-то почти физически ощутимая внутренняя дрожь созревающего тела… Спасенье в этом времени «пустых» людей одно, опять же старое как мир, — любовь. И малыш Момо делает все, чтобы подольше не расставаться с этим последним островком спасения. Изо всех сил он продлевает жизнь старой, умирающей, заменившей ему мать шлюхи, а в финале спокойным голосом, глядя в никуда, быстро пробалтывает, как прятал ее, мертвую, в подвале, подправлял косметику на разлагающемся лице и боролся духами с усиливающимся запахом. Момо Ягодина на протяжении всего спектакля остается нормальным подростком со всеми естественными реакциями возраста, и, глядя на его живую детскую деловитость, невозможно не содрогнуться от ужаса и не размягчиться от сострадания.
Основоположник теории трагического учил нас: «Плакать трагическими слезами — значит размышлять». Актер Ягодин, заставляя нас содрогаться, размягчаться, вибрировать и плакать, заставляет размышлять. О безумном времени, в плену которого мы оказались, о пустоте и заброшенности человека в нем, о бытийной тоске, об ужасе одиночества и, конечно, о любви.
В этом месте я собиралась поставить точку. Но вчера в театре состоялась премьера «Амиго» Николая Коляды. И опять на сцене были Ермолова и Ягодин. И опять змея плясала. Над миром, в котором шикарные, наглые и отчаянно несчастные проститутки тихонько мурлычут про себя «у дороги чибис, у дороги чибис…», а смертельно больные мамы в вязаных шапках и старых ситцевых сарафанах, из-под которых торчат голубые с начесом штаны, с пафосом читают рубаи Омара Хайяма, парит огромный, во весь задник, павлин. Чуть не половину второго акта вместо головы на длинной шее в него вставлена голова Ягодина, на которую надета большая серебристая маска с картины Мунка «Крик». Павлин с шикарно-распущенным пурпурно-зеленым хвостом и головой то ли смерти, то ли обезумевшего от пустоты человека беззвучно кричит, а герой Ягодина, стриптизер из ночного бара, удивительно спокоен и молчалив. Все говорят о его красоте, а он сидит, взъерошенный, с опухшими глазами, худенький, совсем затерявшийся в своих растянутых кофтах и старых тренировочных штанах, и сосредоточенно слушает сначала пьяные, потом трезвые рулады исповедующейся Нины. То ли случайной в его жизни проститутки, то ли тайно любимой женщины, то ли давно умершей сестры. Иногда тихо задает вопросы, иногда взбрыкивает, привычно куражится, но все равно открывается вдруг в своей беззащитной хрупкости, неожиданной нежности и желании любить, от которого все равно, похоже, деться некуда.
Декабрь 2005 г
Какая симпатичная журналистка!
театроведка
Тем более!
Приятно читать и приятно смотреть — что может быть лучше?!
Читал много интервью Олега и, как правило, все они скучны и однообразны. У вас же это хотя бы оригинально и, верно, как-то соответствует текст образу Олега.
В общем, спасибо.
как тонок и интересно. как интеллектуально глубоко и при этом эмоционально. вобщем, замечательно. вспомнила, как хочу посмотреть ревизора.
Об актерах и театроведах: роскошная дипломная работа Елены Гориченко об Олеге Ягодине, и тоже в 2010 году защищена была. Везет актеру на талантливых — не случайно, конечно. Примитивно о нем не получится.
Эту работу Н. Коляда целиком выкладывал в своем ЖЖ.
Олежа, завязывай с наркотиками))) Прими уже православие и начинай делать музыку а ля Стас Михайлов — пора встать на путь истинный)))