В Магнитогорске, в Драматическом театре им. А. С. Пушкина прошла лаборатория, посвященная современной прозе. Вернее, ее сценическому освоению.

Хорошая театральная лаборатория всегда оставляет пьянящее послевкусие от неожиданных открытий — режиссеров, актеров, текстов. И сейчас оно особенно ощутимо. Сверхзадачей этой лаборатории, придуманной и воплощенной главным режиссером Магнитогорского драматического театра Максимом Кальсиным, было открытие современной прозы театру. Он и стал для молодых режиссеров проводником к пока мало знакомым им текстам. За два дня любопытный магнитогорский зритель (а такового оказалось много) посмотрел четыре эскиза, два из которых были по рассказам Захара Прилепина, также приехавшего на лабораторию.

Первый день лаборатории без преувеличения можно назвать «прилепинским».

Над повестью «Допрос», уже имеющей одну сценическую версию (ее воплотил земляк Прилепина Владимир Дель в скопинском театре «Предел»), на магнитогорской лаборатории работал режиссер Челябинского Камерного театра Олег Хапов. Герой «Допроса», интеллигентный молодой человек по фамилии Новиков, по ошибке оказывается схвачен отечественным полицейским и обработан обычным, широко известным способом, а именно — с помощью тяжелого предмета (в нашем случае пластиковой бутылки с водой) по лицу. Это рядовое в следственной практике событие лишает Новикова душевного равновесия. И что бы он ни делал — пытался отомстить менту, который его избил, напугать женщину, на него указавшую, доказать себе, что не трус, а мужик, сплавиться по реке по примеру отца-геолога («а я еду, а я еду за туманом, за туманом…»), все-таки пережить акт насилия по отношению к собственной персоне не может. Удар бутылкой с минералкой по лицу оставляет героя наедине с собой и запускает процесс рефлексии, который, правда, так ничем и не завершается.

Сцена из  эскиза «Лес».
Фото — архив театра.

Олег Хапов делает Новикова (Андрей Емельянов), кажется, еще моложе и беззащитнее, чем он есть у Прилепина. По органике, пластическому рисунку он больше похож на подростка, чем на героя за 20. Выходит история о запоздавшем, но стремительном взрослении. А сценическая версия повести, несмотря на то, что изначально есть попытка превратить ее в полноценную пьесу, движется в сторону пьесы-монолога. Режиссер уводит остальных персонажей в воображаемый мир героя. Всех их мы видим немного ненастоящими, шаржированными. Интеллигент-геолог — отец (Михаил Никитин), недалекая домохозяйка — мать (Марина Крюкова), отсидевший, приходящий с тюремными уроками жизни дядя (Владимир Богданов), по-гестаповски жестокий мент (Евгений Браженков)… Впрочем, нет, последний в какой-то момент будто выходит из пространства воображения, выходит, чтобы утвердить свою, невыгодную для Новикова правду. После этого воображаемый мир героя претерпевает изменения: отец, мать, отсидевший дядя, старшая сестра — все вдруг оказываются на стороне мента, презирающего Новикова и его инфантильный протест. Ребячливый, с распахнутыми от удивления и возмущения глазами герой Андрея Емельянова набирает трагизма, кажется, не столько от самого допроса, сколько от того, что горе его никто не готов воспринимать всерьез.

На этом эскизе испытываешь ощущение, что с Новиковым ты давно знаком. Есть в нем черты персонажей целого ряда современных пьес: тут на память приходят и молчановский несостоявшийся убийца Дюша, и герой пьесы «Как я стал…» Ярославы Пулинович, и ребята из «Кедов» Любови Стрижак — все эти тексты быстро попали на сцену. «Допрос» Прилепина — еще одна история о герое поколения 20-летних, портрет которого сейчас как будто составляет современный театр.

Если «Допрос» вызывал ощущение дежавю, то второй рассказ, нежный и воздушный «Лес», стал открытием другого мало знакомого театральному миру Прилепина. А эскиз по этому рассказу, так чутко и с любовью сочиненный выпускником Уфимской академии искусств Александром Марьиным, стал открытием нового режиссерского имени. Перед нами опять-таки моноистория. Проза на сцене, не претворяющаяся и не пытающаяся стать пьесой. Мы слышим «вкусный» прозаический текст практически целиком — бархатным голосом с красивыми обертонами его читает с листа актер Игорь Панов. Но это не персонаж от автора, а именно автор, который вспоминает своего отца и свое детство. И тут же по режиссерской воле наплывает картинка из воспоминаний. В теплом свете перед нами такие летние и такие уязвимые тела. Два мужика и ребенок — в коротких шортах, в панамках: отец (Сергей Меледин), его друг Андрей Маевич Корин (Михаил Никитин) и щупленький мальчик — рассказчик в детстве. Корин — нелеп, подвижен, расслаблен. Корина много, он, кажется, оживляет это давнее воспоминание, привносит в него звуки, движения, свет и даже запахи. Его автор видит и рисует в деталях, в подробностях. Отца же, напротив, как будто только пытается описать, нарисовать, вспомнить, но образ ускользает. Отец суров, немногословен, но его полуобнаженный торс, сутулые плечи и дряблый живот видятся нам в поэтической дымке сыновнего воспоминания. Режиссер не разрушает иллюзорный образ всемогущего неудачника, негероического героя, но мягко остраняет его. Едва отец садится за старое фортепиано, как раздаются чудесные звуки. Сплавляется с сыном по реке — и мы как будто видим реку, которую он разрезает своими могучими ногами. Воспоминание об отце прошито историей путешествия трех мужчин по реке в поисках какого-то почти мифического старообрядческого монастыря, путешествия спонтанного, странного, почти безумного, инициированного безбашенным Кориным. Замерзших и полуголых, их на реке застает ночь, и молчаливый отец с сыном на руках добредает да избушки в лесу, в ней старик. Отец укладывает сына спать и вновь отправляется на реку искать отставшего Андрея Маевича, а сын, вдруг проснувшись, в испуге бежит к реке искать отца, зовет его, ждет… Тут воспоминание обрывается. И тогда рассказчик с досадой снимает рубашку и брюки, оставляет на себе только красные плавки, словно пытаясь так прорваться в воспоминание, туда — к большому молчаливому отцу, который вел его по холодной реке до какого-то неведомого монастыря и вдруг исчез на полпути…

Л. Лямкина в сцене из  эскиза «Хранитель».
Фото — архив театра.

День второй начался знакомством с жанром женской интернет-прозы. Назвать тексты блогера Лидии Раевской прозой — значит, сделать ей большой комплимент. «Хранитель», «Папа», «Свидание» — не столько рассказы, сколько типичные женские (а хочется сказать «бабские») дневниковые мудрости и исповеди. Но режиссер эскиза Андрей Бердников мужской рукой так собирает их в единую последовательность, что, кажется, и эти небольшого художественного достоинства тексты могут стать материалом для театрального исследования, как становятся им монологи реальных людей в документальных спектаклях. Эти интернет-тексты — тоже своеобразный документ времени.

Спектакль начинается с эпиграфа: в полной темноте женский голос с самодовольной интонацией уверяет, что знает, как добиться душевного равновесия, причем рецепт этого равновесия так прост и компактен, что в нем всего три пункта. Увы, как мы обнаруживаем впоследствии, уже первый из них для героинь Раевской, да и для самого автора, невыполним. «Не гунди», — завещает нам женский голос из темноты. А дальше включается свет, и мы понимаем, что этот самый — невыносимый, неостановимый, бесконечный — дамский «гундеж» нам и предлагают полюбить…

Под сопровождение бессмертного шлягера Т. Булановой «Этот праздник, день рождения» глазам открывается узнаваемая картинка (прямо готовый интернет-мем): за столом, на котором в идеальной гармонии соседствуют бутылка с водкой, черный хлеб, банка зеленого горошка и вареная колбаса, сидит новорожденная «за тридцать» (Лира Лямкина). С расплывшейся под глазами тушью, в праздничном колпачке поверх мятой прически, в черном с блестками платьице, со стаканом водки в одной руке и куском колбасы в другой. Ах да, и с застывшей в глазах особой, извините, «бабской» экзистенцией. Режиссер намеренно длит немую сцену, потому что это не вступление — такой узнаваемой картинкой нам как будто задается жанр, в котором работает автор этих текстов.

Вот она, первая история, вернее, анекдотический случай: выпившая именинница вдруг начинает слышать своего ангела-хранителя, который бранит ее, не жалея крепких слов. Героиня, какой играет ее Лира Лямкина, безусловно, всех этих слов достойна, она, понятно, и дура, и овощ, и так далее. Но вот такой ее и придется полюбить и раздраженному ангелу-хранителю, и зрителю. Две следующих зарисовки — разговор с отцом («Папа») и разговор с умершим парнем («Свидание») — сами по себе не так интересны, но дамская необходимость разговаривать с мужчинами, если не живыми, так мертвыми или воображаемыми, жаловаться, что-то доказывать, разоблачать, руководить, плакать и смеяться, раскаиваться и торжествовать подчеркивается режиссером и здесь. В итоге интернет-автор Лидия Раевская становится поводом для маленького театрального исследования лингвистически невыносимой женской природы.

Сцена из  эскиза «Свадьба за Бугом».
Фото — архив театра.

Последний эскиз был сделан еще одним дебютантом лаборатории, выпускником ЕГТИ Игорем Сывороткиным, по тексту Антона Уткина «Свадьба за Бугом». Это хорошая литературная стилизация под малороссийскую повесть, которую режиссер также насыщает обрядами, плясками и другим «как бы» малоросским колоритом. К сожалению, на уровне эскиза в жертву такому решению принесена история — события, происходящие в рассказе, теряются в веренице хороводов, становятся не столь важными за обаятельным интерактивом с раздачей блинов и продажей разнообразной снеди зрителям. Такой буквальный подход не столько вскрыл текст для сцены, сколько раскрасил его.

В итоге хочется сказать, что задуманная Максимом Кальсиным проверка сценических возможностей современной малой прозы была настолько разнообразна, насколько это вообще возможно в пространстве четырех эскизов, и еще раз позволила утвердиться во мнении, что если хороший современный текст попадает на сцену, — выигрывает тот, кто не пытается превратить его в пьесу, а работает с прозой как таковой.