«Sveiki sulaukę (Привет дождавшимся)».
Театр Наций в рамках Международного фестиваля-школы современного искусства «Территория».
Идея Ингеборги Дапкунайте и Саввы Савельева, режиссер и художник Савва Савельев.

Что такое настоящее театральное счастье?

Это когда в ночи летишь домой после спектакля и не чуешь под собой ног. Когда не можешь заснуть от радостного возбуждения. Когда на следующее утро встаешь бодрая и довольная, хотя накануне умирала от усталости, а впереди день, полный забот и хлопот. Когда настолько влюблена в спектакль, что сто раз переслушиваешь единственную прозвучавшую в нем песню и даже пытаешься ее напеть, хотя с детства начисто лишена слуха и голоса. Когда начинаешь советовать во что бы то ни стало сходить на премьеру друзьям и знакомым, которые звонят и пишут совсем по другим вопросам. Когда все время вспоминаешь отдельные реплики и мизансцены, ведешь внутренний диалог, думаешь, что, как и почему тут работает. И в итоге не выдерживаешь и — несмотря на занятость — все бросаешь и садишься писать текст.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Все вышеописанное произошло со мной после просмотра спектакля «Привет дождавшимся» на фестивале «Территория». При том что формально моноспектакль Ингеборги Дапкунайте устроен на удивление просто. Зайдя на Малую сцену Театра Наций, зрители видят сделанную бумажным скотчем разметку и какое-то количество предметов быта: кресел, столов, торшеров, ламп и прочего барахла, которым обрастает со временем любая жилая квартира. Когда гул в зале затихает, одетые в черное рабочие сцены уносят все это великолепие за кулисы, отклеивают скотч и оставляют на сцене один лишь стул и маленький стол. И только в этот момент появляется она — актриса, чью историю нам предстоит узнать, та, которая проведет с нами ближайшие час десять минут.

Одета всегда элегантная Ингеборга совсем просто: черный джемпер, черная юбка ниже колен, удобные светлые кроссовки. Никаких украшений, даже часов на запястье. Жмурясь от яркого света софитов, она выходит в центр сцены и слегка взволнованно здоровается с публикой. Голос ее звучит немного приглушенно, и вместе со звуковиком они какое-то время настраивают микрофон. Убедившись, что ее слышно, Ингеборга начинает говорить со своим очаровательным литовским акцентом, едва заметным, но оттого еще более трогательным. Я уже начинаю думать, что это будет просто часовой монолог о себе и своей жизни в искусстве, как вдруг откуда-то с балкона раздается голос режиссера. Савва Савельев начинает с места в карьер: даже не спросив актрису, как она себя чувствует, просто продолжает прерванную репетицию.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Мне быстро становится понятно, что таковы правила игры, и линейного нарратива тут ждать не приходится. Когда Ингеборга «путается» или слишком увлекается, Савва перебивает ее чуть искаженным записью голосом и просит встать на точку или объяснить значение того или иного слова. Он задает вопросы и уточняет детали, так что Ингеборга иногда перепрыгивает с места на место и с мысли на мысль. И, как ни странно, старый как мир прием «театра в театре» срабатывает на все сто: мы присутствуем как бы на спектакле, а при этом как бы и на репетиции, Ингеборга говорит как бы всерьез, а как бы и на публику. Так что при всей своей постдраматической изломанности и хронологической непоследовательности ее история в итоге выглядит гармоничной и целостной.

Впрочем, никакая это и не история вовсе. Скорее исповедь. Вот квартира, где жили ее бабушка и дедушка, мама и папа, дядя и тетя, двоюродный брат и младшая сестра. Ингеборга шагами отмеряет расстояние, показывает, где стоял шкаф, а где была кухня, где она спала на раскладном кресле-кровати, а где они тайком праздновали Рождество. С Рождества все начинается и им же заканчивается. Более того, традиционным рождественским приветствием по-литовски («Sveiki sulaukę») и по-русски («Привет дождавшимся») и назван спектакль. Впрочем, у двух этих слов есть продолжение — привет все дожившим до этого дня и пожелание, чтобы на будущий год народу за праздничным столом стало еще больше.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Но жизнь — это не только приобретения, но и потери. Вот Ингеборга прощается с прожившей сто три года любимой бабушкой и, балансируя на краешке гроба, снимает со стены не устраивающую их обеих картину с Мадонной. А вот голосом этой самой бабушки рассказывает про расстрел большевиками своей сестры. Вот она передразнивает своего папу-дипломата, который не хочет вызволять из полиции ее жениха. А вот рассказывает о том, как этот самый папа запирался в ванной от гостей и выл, напившись. Вот она смешно изображает, как ее мама-метеоролог после чтения прогноза погоды на телевидении молилась о дожде. А вот упоминает о том, как в детстве мама не могла сшить ей сарафан, так как не знала ее размера, находясь за тысячи километров, в советской дипмиссии на Шри-Ланке. Вот она показывает, какой красавицей была Сигизмунда, ее тетя-арфистка. А вот и похороны ее любимой Сиги.

Захват Вильнюсского телецентра в 1991 году и пакт Молотова-Риббентропа, Холокост и независимая Литовская Республика, депортация литовцев и дедушкин арест, мешки с сухарями и луком у порога и не зажженная в знак опасности лампа на подоконнике. НКВД и ворота Аушрос, дом и сад, пионерия и комсомол, консерватория и театр, любовь и смерть. Ингеборга плетет изящное кружево своего рассказа, как жизнь плетет нить судьбы — тонко и исподволь, но так, что не порвешь и назад не повернешь. Впрочем, в какой-то момент она сама начинает иронизировать над избирательностью памяти и проигрывает одну и ту же историю несколько раз, потому что «кто его знает, как было на самом деле». Так что у нас в итоге создается не один вариант развития событий, а несколько, и это дает надежду и перспективу, и кажется, что молодость не прошла, а счастье возможно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Наверное, именно в этой щемящей неопределенности, в этой грусти, мгновенно переходящей в веселье, в этой удивительно точно схваченной интонации — живой, не ностальгической — секрет этого нежного спектакля, полного благодарности к людям, времени и месту. А еще — в потрясающей честности и в том бесстрашии, с которым Ингеборга говорит о себе, своей стране и своей семье, разымая на части то, из чего — по собственному признанию — состоит. И в итоге получается у них с режиссером не мрачная политинформация или исторический экскурс, не скучная семейная сага и даже не фотохроника (сначала, во время репетиций по zoom, они думали об использовании видеопроекции), а просто очень личная, очень субъективная и очень настоящая история. Именно в этом и есть для меня секрет настоящего театрального счастья.