Фестиваль KammerCampus #22: Friendly Confrontations в Мюнхене

Фестиваль мюнхенского театра «Каммершпиле» был направлен прежде всего на то, чтобы предоставить театральное пространство тем, кого обычно не ждут даже в качестве зрителя. Если приглядеться к зрительному залу даже в «продвинутой Европе», то очевидно, что лишь 1% зрителей — цветные, и то на отдельных представлениях, что уж говорить об авторстве. Тем не менее, небелые люди отчаянно нуждаются в том, что называется уже надоевшим в западном дискурсе словом «репрезентация» — то есть в создании своего нарратива, в творческом исследовании идентичности, вообще в существовании в театральном и художественном мире наравне с белыми. Они хотят рассказывать свои истории. И фестиваль предоставил такую возможность всем тем, кто обычно лишен голоса или возможности говорить на больших площадках.

Miriam Ibrahim: Race Me.
Фото — Judith Buss.

Разумеется, не все фестивальные спектакли и перформансы обладали чем-то помимо политического заявления. Например, перформанс «Race me» говорил только и исключительно о политике. В здании библиотеки были установлены два телевизора, на стене — экран. Перед началом перформанса на экранах телевизоров появлялись цитаты ученых, строивших теории о расах, включая Дарвина и Гегеля. Вскоре голос начал читать их вслух, а затем включилась запись речей с протестов, связанных с правами цветных людей, вроде Black Lives Matter в США. Трое перформеров — девушка из Турции, афронемка и швейцарец — встречались лицом к лицу с расовыми оскорблениями (racial slurs). По очереди они замирали напротив экрана, на котором они же выкрикивали оскорбления, связанные с их расой, а затем, когда голос на экране замолкал, определяли себя сами — через что-то большее, чем раса. Оскорбления, услышанные сотни раз, становились частью их личности, они начинали повторять их, и им нужно было преодолеть свой «внутренний расизм». При этом странным и чужеродным выглядело присутствие швейцарца — белого человека. Швейцарцев в Германии не любят, но все же степень несправедливости, с которой сталкивается швейцарец, вряд ли можно сравнить с тем, с чем каждый день приходится сталкиваться иммигрантам из Турции или Африки, да и просто «цветным людям».

Гораздо выразительней и интереснее были менее политизированные спектакли. Например, концерт Ахайи Симон (Ahya Simone) превратился в перформанс. Афроамериканская исполнительница играла на арфе — инструменте богатых и высокообразованных людей, что в американских и европейских реалиях дорогого и часто недоступного для большинства цветных людей высшего образования — одно и то же. На этом смешение разных миров и эстетик не заканчивалось. На экран транслировался клип, какой мог бы быть снят для любой поп-песни. На видео у Ахайи были тяжелые золотые кольца-серьги, длинные ногти и широкие ботфорты, складками собирающиеся вокруг ног, — все это атрибуты культуры бедных афроамериканок из американских гетто. При этом — длинное платье, какое могла бы надеть любая другая арфистка на концерт симфонического оркестра.

Симон играла на арфе и читала стихи, причем slam poetry, поэтический слэм — стихи в свободной форме, популярные в кругах студенчества и молодежи в Америке. В первом стихотворении она и вовсе использовала строчку «She’s a bad bitch, you can’t kill her» — это цитата из популярного вайна, короткого видео, ставшего мемом. Последние две песни были любовными, текст которых мог бы принадлежать любой белой поп-певице, начиная от Тейлор Свифт и заканчивая Митски. Эстетики разных культур смешивались: внешний вид Симон с элементами культуры бедных гетто Детройта, откуда она родом; стиль чтения текста из университетских «поэтических сражений»; цитаты популярной интернет-культуры; поп-клипы — и все под звуки арфы, «развлечения» богатых белых. Все это смешивалось, рождая новую, особую эстетику — эстетику нового мира, в котором культурой нельзя обладать, в которой можно брать все, что хочется, и сочетать между собой. Перформанс Симон был заявлен как концерт, но превратился в перформанс именно за счет этого сочетания: разные эстетики и культуры сосуществовали в гармонии, переплетенные звуками арфы и голосоведением Симон.

Joana Tischkau: Being Pink Ain‘t Easy.
Фото — Dorothea Tuch.

О культурной апроприации — перформанс Джоанны Тишкау (Joana Tischkau) «Being pint ain’t easy» («Непросто быть розовым»). Но «розовый» в данном случае значит одновременно и «белый», при этом само построение фразы отсылает к сленгу афроамериканских рэперов. Темнокожая хореограф использовала белого перформера Руди Энеаса Наттерера (Rudi Äneas Natterer) для разговора о белых в мире рэпа и хип-хопа, ведь изначально это были музыкальные жанры американских гетто, протест против расистской политики, но постепенно белых рэперов становилось все больше — начиная с Эминема и заканчивая немецким рэпером Капучино.

В самом названии уже заложено сложное сочетание разных наслоений — с одной стороны, это ирония над частыми жалобами современных белых о том, как тяжело жить в мире «навязанной толерантности», с другой — полусерьезное исследование на тему того, как чувствуют себя белые рэперы, отчасти понимающие и чувствующие, что изначально мир хип-хопа не для них, а с третьей — о том, как сложно подвергать сомнению собственную маскулинность, то есть быть уязвимым, хотя бы надевая розовое.

Белый юноша Руди одет во все розовое, того же цвета — простые декорации в виде трех пустых рам, которые время от времени вспыхивают светодиодами, и крошечная кушетка, укрытая нежно-розовой шубой. Он пытается танцевать, но у него не выходит — движения получаются медленными, как в слоу-моушен, ломанными, и он снова и снова останавливается, как бы разочаровываясь. Он позирует, как позируют рэперы для модных журналов, нарочито-соблазнительно глядя в зал. Ему звонят — он достает телефон-раскладушку (разумеется, розовый), и раздается громкий шепот: не нужно волноваться, «все черные любят тебя». Весь спектакль построен на стыке и наслоении этих двух культур, на моменте заимствования. С одной стороны, культурой нельзя обладать, с другой — у всего есть контекст, а персонаж Руди, этот молодой белый мужчина, контекста не знает. Он покупает себе розовый утюжок для волос, но не знает, для чего он нужен — просто у всех рэперов, которых он видел, есть утюжки для волос. Он не знает, что рэперам приходится выпрямлять волосы, потому что мелкие кудри «афро» не считаются красивыми, и медиа порицают такое «выставление своей черноты». Он считает, что утюжок — для того, чтобы готовить, и жарит им хлеб и бекон, собирая себе бутерброд. Он долго ест, а затем принимает очередной звонок от анонимного доброжелателя, который, сочувствуя, повторяет: «Непросто быть розовым, но ты справишься, я с тобой, если нужно поплакать — поплачь». Персонаж Руди плачет, не издавая ни звука — все за него делает голос в телефонной трубке. Только после этого он, наконец, снова может танцевать.

Heba Y. Amin: Operation Sunken Sea.
Фото — Herman Soergel.

Разные миры сходятся в мультимедийном проекте «Collisions» («Столкновение»). Это десятиминутный рассказ о человеке по имени Ньярри Морган, старосте австралийского племени марту, чье первое столкновение с современным западным миром произошло, когда он увидел атомный взрыв во время британских ядерных испытаний. VR-очки переносят зрителя и во двор дома Ньярри, и в поле неподалеку, где можно посмотреть, как он жжет траву, и главное — в то место, откуда он увидел взрыв. Пока спокойный бесстрастный голос рассказывает, что Ньярри решил, будто взрыв — это явление бога смерти, — анимация позволяет увидеть и взрывную волну, уничтожающую кенгуру, черными силуэтами бегущих от взрыва, и рост атомного гриба, в котором можно разглядеть лицо, и дождь черного пепла. А затем — снова спокойные пейзажи, но уже не такие безмятежные, и в воздухе висит страх перед возвращением жестокого бога, которого принесла «цивилизация».

Нофар Сэла (Nofar Sela) привезла из Израиля перформанс «SurFace» (игра слов: surface — поверхность, face — лицо), в котором ее собственное тело становилось олицетворением родной страны. На полу были разложены два куска бумаги, один поверх другого. На верхнем, длинном она сначала обводила свое тело углем, затем стирала одну ногу и одну руку, немного дорисовывала — и получалась карта Израиля, которую она уносила, чтобы освободить второй лист бумаги — огромный квадрат. Перформанс был заявлен как «перформанс — групповая терапия», и Сэла таким образом выстраивала свои отношения со зрителями (которые сидели в два ряда по четырем сторонам бумажного квадрата). В вовлечении зрителя не было никакого насилия — на вопросы Сэлы хотелось отвечать честно. На чистой бумаге она снова, используя только свое тело и уголь, медленно рисовала карту Израиля, по поводу каждого из мест задавая вопросы тем, кто хотел отвечать. Как исследовать свою землю? Есть ли вообще чувство «своей» земли? Можно ли любить свою страну, если она делает неправильные вещи? Почему Израилю больше не поют любовных песен? Поют ли любовные песни другим странам?

Огромной горой черного угля темнела территория, о которой ведется столько споров: «Кто-то называет ее оккупированной территорией, кто-то — Израилем, кто-то — зоной военных действий. У нее много имен. Но как ее ни назовешь, понятно одно — от этого мне никогда не очиститься». Она ложилась рядом с этой горой, вгрызалась в нее своим телом — медленно, словно пытаясь постепенно перекрыть ее собой, — но в итоге половина ее тела была измазана углем.

В конце она спрашивала: «Может ли случиться так, что однажды вы проснетесь, а меня нет?» И становилось понятно, что сейчас это может случиться не только с Израилем. Она ныряла под бумагу, сминая ее снизу, и казалось, что земля пенится, закипая, и мир медленно обрушивается сам в себя — миниатюра апокалипсиса новой войны, которая на этот раз уничтожит все.

Сэла отходила в сторону, говорила: «Нет, не вышло. Можно, я буду Германией? Покажите мне, как быть Германией». И кто-то из зала пытался показать ей, как будет выглядеть карта Германии из ее тела, но это искажало черты Сэлы, казалось неправильным.

Nofar Sela: Surface.
Фото — Haim Yafim.

Очень важным было смещение акцентов. Страна переставала быть чем-то неодушевленным, тем, что в английском языке выражается местоимением it, и становилась she — то есть живым существом, и более того — олицетворенным, наделенным человеческими чертами. А значит, родной стране, как и родному человеку, можно сказать: «Я люблю тебя, но мне кажется, что ты не любишь меня в ответ, и это делает мне больно».

Фестиваль, таким образом, становился пространством, где можно говорить открыто — и всем без исключения.