«История одной фотографии». А. Азовская.
Театр Наций (Москва).
Режиссер Елизавета Бондарь, художник-постановщик Мария Кривцова.

Летом на фестивале «Горький+» случилась премьера Елизаветы Бондарь «История одной фотографии». Спектакль горяченьким забрал в свой репертуар Театр Наций, и вот спустя полгода премьера играется уже в его камерном Новом Пространстве.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Как рассказать о Горьком или «вокруг него», не напяливая на артиста мочалку-усы и не вынуждая расхаживать по сцене, стуча сапогами? Какую форму избрать, чтобы прозвучала по-настоящему живая история? Режиссер решает проблему парадоксально и манифестирует, цитируя то Кесьлёвского («порой в вымысле больше истины, чем в документе»), то Херцога с его «экстатической правдой». А после приходит и к тому, что кукла-Горький оживет на сцене скорее, чем Горький — живой артист. Так рождается спектакль в жанре мокьюментари на стыке театров драматического и кукольного. Вместе с драматургом, который значится в программке под вымышленным именем Алжбеты Азовской, они сочиняют историю о фотографе, всю жизнь мечтавшем запечатлеть на свою пленку Горького, и помещают ее в рамку придумывания спектакля «онлайн», на наших глазах.

Луч света выхватывает из темноты героиню Софии Сливиной — Режиссера. Она порывисто наговаривает своему бывшему в трубку: «Прости, что голосовое, но я уже трижды пробовала писать и все стирала». Ей заказали проект, и она предлагает ему — Драматургу — сделать эту работу вместе «как профессионалам», не переходя на выяснение отношений и не касаясь их недавнего разрыва. На другом конце провода — ошарашенный ее «появлением» драматург в исполнении Сергея Волкова. Для приличия он недолго ломается (буквально: ковыряет в носу условных «три дня» под лучом прожектора, якобы усердно думает), а потом, конечно же, соглашается. Ведь (как минимум) после его отъезда из страны очереди из желающих с ним посотрудничать не наблюдается. И (как максимум) он прекрасно знает, что ни с кем и никогда у него не будет такого творческого тандема, как с ней.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Разумеется, без выяснения отношений их диалог не обойдется. И, разумеется, их личная история возьмет в спектакле безусловный верх над историей фантазийной (хотя за изгибами творческой мысли двух художников наблюдать очень и очень любопытно, к тому же их фантазии естественным образом будут так или иначе рифмоваться с их же «подлинной» историей). То и дело она будет укалывать его за то, что он молча бросил ее и сбежал в эмиграцию, обрубив все средства связи и оставив ее в отчаянии и жестоком молчании, без единого ответа. То и дело он будет пытаться неловко оправдаться, что сделал это во имя высоких идеалов верности себе, чтобы вырваться из стагнации, в погоне за мечтой о другой жизни. И неизменно эти попытки будут выглядеть слабыми и жалкими даже в его собственных глазах, потому что на фоне простой человеческой правды чувств — той самой «экстатической», на фоне элементарного «бросить близкого человека подло» никакие философские идеи и смыслы не работают, сколь грамотно их ни преподноси. Любые его отговорки сникают перед ее острым вопрошающим взглядом, направленным сквозь километры ему прямо в душу.

Сергей Волков играет драматурга человеком умным, амбициозным, очень увлеченным своим делом и знающим о своих талантах, нарциссично любующимся ими. С тихой, несколько ироничной тонкой улыбкой из-под очков он наблюдает, как его визави ищет очередной сюжетный поворот в их горьковской истории, и не без сладостного чувства собственного превосходства рисует ей в воздухе свое «гениальное» решение, мягко, «на кошачьих лапах» расхаживая вокруг стула. Она тоже любуется его озарениями, богатством мысли, умением выворачивать сюжетные линии под самым неожиданным углом, и всякий раз с тенью былой нежности припоминает, «за что полюбила». И всякий раз с горечью осекается о необратимость его предательства.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В поисках главной болевой точки будущего спектакля они приходят к вопросу, наиболее волнующему по понятным причинам обоих: почему Горький вернулся из эмиграции? Он размышляет: «Я ненавижу зиму, а там всегда умеренное лето… Апельсиновые деревья заливает такое же апельсиновое солнце», — дескать, рай на земле. Она парирует: «Ну хотел он быть с народом, а не апельсины жрать! А может, просто по дому соскучился… Тебе такие человеческие чувства незнакомы».

Так, постоянно засовывая за пазуху личный конфликт, торчащий оттуда слоном в комнате и зудящий своей невысказанностью, они нащупывают героя: того самого фотографа, ранимого эмпатичного мальчика Андрюшу Левицкого, который в детстве жалел и спасал муравьев, когда другие мальчишки поджигали муравейники. Его отец был не кем-нибудь, а именитым фотохудожником, который сделал единственно известную фотографию Гоголя и вообще снимал всех «звезд» того времени, вплоть до императорской семьи. Однажды, взяв его камеру, Андрюша стал запечатлевать одного из муравьев на пленку, доказывая всему миру значимость любого самого слабого маленького существа. Этот прекраснодушный идеалист положит свою жизнь на служение мечте, а мечтает он создать портрет великого Горького — сверхчеловека и буревестника. Как водится, жизнь отхлестает его за наивную веру, перевернет и шмякнет как следует оземь. Но все это придумается авторами потом, сейчас же они много шутят и наслаждаются сотворчеством.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Трогательный мир тростевых кукол: мальчика-фотографа, его усатого кумира с сигаретой и, наконец, друга-Муравья, который будет то умильно позировать перед камерой, то в фартучке прислуживать за столиком, создала Мария Кривцова, а оживили прекрасные артисты Любовь Савичева и Дмитрий Половников. Режиссер и Драматург тоже наденут черные бархатные перчатки, чтобы включаться в эту игру и передвигать шарнирные ножки и ручки своих героев. Максим Горький будет по-шагаловски парить над картонной Москвой, его двойник — выпивать на брудершафт с фотографом, чтобы ночью «обнести» гостеприимную квартирку, Муравей — задумчиво вздыхать и покачивать головкой с усиками, сопереживая. На каждый «щелк» затвора режиссер будет выводить на отдельно стоящий поодаль лайт-бокс фотокарточку: вот он — сидящий нога на ногу Муравьишка, вот она — смазанная на лету Москва, вот он — автопортрет фотографа с приклеенными «ницшеанскими» усами.

Авторы сочинят превосходный сюжетный «твист». Обласканный властью, бесконечно востребованный фотограф получит несколько тревожных звонков «оттуда». Кукла-Андрюша с телефонной трубкой в руках будто побледнеет и осядет на наших глазах. Звонкий голос его потухнет, ответы станут немногословными, последние всполохи надежд погаснут. Он будет вынужден отречься от собственного отца и поплывет на белом пароходе на Соловки. Именно там, на изломе жизни, полностью разрушенный изнутри — о, насмешка судьбы, — он встретит, наконец, своего кумира — такого же разочарованного во всех этих «прекрасных людях», среди которых, тем не менее, он вернулся умирать. Теперь писатель сам попросит сделать ему фото на память, запечатлеть отнюдь не счастливый и все-таки важный момент — момент выбора. Фотограф, конечно, исполнит его просьбу, «ведь не каждый день встретишь Горького», ему ли не знать. Но осуществит былую мечту машинально, растерянно — так уж заведено в этом грустном мире: заветное обретаешь лишь тогда, когда оно перестает быть таковым. И теперь, безвозвратно утратив ту юношескую чуткость, то наивное зрение чистой любви, он не обнаружит возле себя ни приятеля-Муравья, ни великого властителя умов. Вместо них фотограф увидит лишь обычное насекомое и окающего старика на палубе в клубах сигаретного дыма. Они были обречены однажды исчезнуть, раствориться туманными миражами, столкнувшись с ледяным воздухом реальности.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Но героиня Сливиной — обжигающе страстная, яростно налетающая на несправедливость — не хочет мириться с зияющей в сердце пробоиной. Она упрямо борется за свою любовь, упрямо верит в нее, пусть и обреченную, лишь бы растопить этот невыносимый холод, лишь бы не потерять этот единственный смысл. Она знает про инфантилизм и эгоизм драматурга, она видит его насквозь — и все равно со слезами в голосе бросает ему последнюю веревочку, шанс ухватиться: «Ты приедешь ко мне?» Драматург делает вид, что не понимает: «На премьеру?» — «Да к черту премьеру, ко мне приедешь?» И вновь под ее прямым испытующим взглядом его мягкая ссутулившаяся фигура проваливается и застывает в неловком молчании, в неспособности протянуть руку, в невозможности шагнуть навстречу, в нерешительности совершить выбор. И кажется даже — в неумении любить.