«Обыкновенная смерть». По мотивам повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».
Театр Наций (Москва).
Режиссер Валерий Фокин, художник-сценограф Алексей Трегубов, автор инсценировки Анастасия Букреева.

Это очень тихий спектакль. И не потому, что в нем нет громких звуков или сильных эмоций. А потому, что он сосредоточен на постижении такого явления, которое постичь невозможно. Он весь сконцентрирован на этом интеллектуальном усилии и оттого внешне сдержан, отточен, лаконичен.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Явление, взятое в центр размышления, вынесено в заглавие — смерть. В отличие от толстовской повести, где обозначалась кончина конкретного человека — судьи Ивана Ильича Головина, режиссер спектакля Валерий Фокин называет свою работу в Театре Наций «Обыкновенная смерть» и тем самым сразу проблематизирует явление. Бывает ли смерть обыкновенной? А необыкновенной? Как вместить ее в бытие? Когда человек еще живет в полном смысле слова, а когда и с чего начинается умирание? И что в нем зависит от человека, а что нет? Тема, которая вся состоит из крика или рыдания, здесь уведена во внутреннее напряжение, при внешней строгости.

Спектакль вообще не заигрывает со зрителем. Он лишен привычных театральных удовольствий — занимательности, зрелищности, экспрессивности. Скуп на внешние средства. И при этом их точно отобранный минимум действует с удвоенной силой — как пусто-торжественный зал крематория и гроб, который выносят и устанавливают на возвышение в центре. Открывают для прощания — а в нем профиль усопшего. Смерть — это часть жизни, там есть быт, молчаливо и неукоснительно соблюдаемые ритуалы: вот сухощавая строгая женщина (Елена Морозова) поправляет цветы в вазах и следит за порядком; вот какая-то чужая старушка (Наталья Батрак) что-то деликатно жует в сторонке на лавке; вот молчаливый некто замер, обхватив голову; вот жена и дочь в новеньких траурных нарядах (Марьяна Спивак и Глафира Лебедева); вот сослуживцы (Кирилл Быркин, Антон Ескин, Владимир Белостоцкий), старающиеся сообразно приличиям изобразить скорбь, но живо занятые собой и служебными перспективами после смерти коллеги — только их гладкие, как бильярдные шары, голые черепа взблескивают, сближаясь и расходясь. Эта мелкая, штриховая, точно подмеченная режиссером и выписанная актерами суета у гроба так неотличима от обычной, еще недавно включавшей и покойного в свой круг, что не кажется дивом, когда выключенный из нее вдруг садится во гробе, медленно озирается, а потом и выбирается из него.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Гроб на этом высоком, прочном, торжественно-солидном постаменте так и стоит на всем протяжении спектакля — потом уходит вниз, как в крематории. Он занимает как будто весь объем маленького сценического пространства: люди стоят или ходят вокруг него — то есть обязаны считаться с его присутствием. Оно определяет в эту минуту их жизнь. А только ли в эту? Memento mori — напоминание о смерти, чужой или собственной, вездесущей и внезапной; ее не обойти — как вопрос, заданный в лоб. Над гробом, как над рабочим столом, передают по кругу служебные бумаги, на нем же, как на ломберном, весело играют в карты.

В инсценировке Анастасии Букреевой история смерти рассказана от лица Ивана Ильича. Все внимание зрителя режиссер сосредоточивает на буквально воплощенном отделении души от тела. Ивана Ильича в его еще не утраченном прижизненном облике играет Евгений Миронов, облаченный в судейский мундир, а его бренное тело — Леонид Тимцуник в белой, до пят рубахе и серых толстых носках. Это образ одного человека, сыгранный дуэтом.

Миронов играет собственно личность, набор свойств — человека не самого симпатичного, не очень счастливого. Илья Ильич довольно ограничен, конформичен, жить ему хотелось весело, удобно и пристойно, больше получая, нежели тратя, особенно в душевном отношении. Карьеру он сделал ловко, как-то умудрясь обойти вопросы справедливости, честности и достоинства на том поприще, которое к ним и взывало более всего. Он был таким же, как все в его кругу, таким, как этот круг требовал, не хуже и не лучше других. И во всем этом он прямо — то спокойно, то переходя на горячий шепот, то возвышая голос, — исповедуется зрителю. Потому что смерть свою не может не видеть как возмездие — и искренне недоумевает: за что? Почему я?

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Его сосредоточенный, расширенный, вопрошающий взгляд уставлен прямо перед собой, в упор в нечто невидимое, или поверх зрительских рядов — ищущий взгляд, в котором меняются детское недоумение, требовательный вопрос, возмущение и гнев.

Человек со всем объемом прочувствованного и продуманного за жизнь, с его обидами, антипатиями, желаниями и тоской, еще так ощутимо присутствует в поле живых, так не готов вычеркнуть себя и согласиться, что с его смертью вода бытия сомкнется над ним, будто его и не бывало. И потому все медлит — даже не на пороге, а там, уже перешагнув его, но в близком еще посмертии оглядываясь на родных, на свою жизнь и себя самого.

А Тимцуник играет бессловесную физическую сторону того, кто занят этими вопросами, самоанализом, продолжающимися и после ухода из жизни выяснениями отношений с близкими. Телу нет до этого дела. У него своя жизнь. Невероятно, до полного двойничества похожий на Миронова — ростом, тонким сложением, сухим профилем, зачесанными назад русыми редкими волосами над высоким лбом, сжатым ртом, тонкими пальцами, — он проживает на сцене то, что не принято неловко признавать и обсуждать вслух: физиологию. Пока человек ссорится с женой, покупает обстановку в квартиру, строит карьеру, в нем поселяется его будущая смерть, сначала маленькая, как боль в боку после падения со стремянки, редкая, досадная.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Кажется, есть еще один двойник главного героя — или скорее пародия на него. Авангард Леонтьев в роли доктора будто играет карикатуру на Ивана Ильича: такой же самоуверенный, закрытый, важный и абсолютно некомпетентный в вопросах жизни, с которыми в последней надежде к нему обращается больной. С телом пациента (героя Тимцуника) он обращается как с анатомическим пособием, задирая на нем рубаху, тыкая, простукивая, едва ли не отталкивая его и каждую минуту являя полное собой довольство. Герой Миронова наблюдает со стороны, замечая с презрением свои ухватки и манеру поведения на суде с теми, кто так же ждал от него решения своей участи.

Живые все больше кажутся ему отвратительными — что сослуживцы, что жена, что дочь с женихом. Он видит их чуть ли не радующимися его смерти, бесами, пускающимися в какие-то макабрические пляски в непристойных нарядах. Он к криком бросается от них прочь, едва не по головам зрителей.

Единственные, кто близки Ивану Ильичу, — Герасим (Никита Волков), молодой слуга, ухаживающий за больным барином со спокойствием и заботой, без брезгливости и страха, и малолетний сын Вася, который по-настоящему горюет по отцу и жалеет его.

Иван Ильич страдает не только от физического умирания, что подробно, порой синхронными с ним физическими действиями, порой отдельной партией проживает на сцене его бессловесный двойник. Его гнетет поздно осознанная правда: он погубил все, что ему было дано, не так прожил жизнь, как стоило бы, и осознал это тогда, когда поздно что-то исправлять.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Неизвестный, который так и просидел молча сторонним наблюдателем, лишь раз отозвался на отчаянный крик больного, обращенный к Богу — «За что ты меня?!»: «Ни за что. Просто так», — и ушел, потеряв интерес. Ивану Ильичу ничего не остается, как сойти в могильную сень, причем дважды — сначала туда опустится его тело, а потом в тот же гроб уляжется и он сам, наконец смиренно приняв итог своей обыкновенной неудачной жизни.