«Барахло».
Театр «Практика» (Москва).
Спектакль Юрия Квятковского и студентов Школы-студии МХАТ, сценограф Антон Левдиков.

Студенческий вербатим — уже устоявшийся, почти отдельный жанр современного российского театра. Одни из первых спектаклей — «Это тоже я. Вербатим» про жителей столицы 2010-х, и «Транссиб», созданный по мотивам путешествия на поезде от Москвы до Владивостока и обратно, прочно связали имена Дмитрия Брусникина, Юрия Квятковского и Мастерской Брусникина с этим направлением.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Но форма документального студенческого театра очень быстро нашла свои пределы, потому что в большинстве случаев метод интервью производит текст, разбиваемый на короткие монологи героев на сцене. И, кажется, сегодня работать в этом направлении едва ли не сложнее, чем в начале, потому что дух пробы уходит, рамки уже начертаны — минималистичное пространство, интервью разных-разных — самых обычных, но — разных-разных людей, этюдная интонация, музыкальные перебивки, чтобы никто не заскучал, риски уйти в сухую дотошность или свалиться в пародию. И радикально эти границы не пересмотреть, но и существовать в них, как раньше, нельзя. Иначе это будет один вечный спектакль про одних и тех же вечных людей, которые всегда страдают и никогда ничему не учатся. То есть обобщение на обобщении, в потоке которого теряются лица. А чтобы их разглядеть, нужно создать уникальное пространство, где каждому рассказу одного будет место.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В новом спектакле Юрия Квятковского и студентов-брусникинцев «Барахло» это, кажется, удалось. Возможно, потому что точкой отсчета выбрано очень характерное и эклектичное место, втягивающее в себя все вокруг, — условная барахолка, соединенная из нескольких протореальных блошиных рынков. Но от них на отсутствующей сцене оставлены только уличная картинная галерея и «будки» продавцов — клетки, обитые темно-зеленым гаражным покрытием, закрывающиеся для пересменки, переезжающие с места на место и открывающиеся с появлением внутри нового персонажа.

Их всего четыре: 1) «англосаксонская» — с английскими учебниками и британскими флагами; 2) «неопознанный (мною) объект», варианты названий: «чайная», «стекляшка», «музыкальная комната» — с самоваром, люстрами и синтезатором; 3) «комната часовщика» — с самыми разнообразными приборами, позволяющими ориентироваться во времени и иногда в пространстве; 4) и «розовая» — со всеми видами колготок, с поблескивающими в темноте дисками и диско-шаром. Но эти скорлупные клетки — бесхозные и, несмотря на какие-то отдельные черты, не принадлежат никому. Они — только временное пристанище, почти исповедальня для очередного собеседника.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Тут можно столкнуться и с неизвестным солистом советского гос. театра, и с продавщицей-рэпершей с 30-летним стажем (стаж относится к торговой деятельности, но есть все предположения считать, что и к исполнительской). Научный сотрудник (не профессор!) Василий Викторович расскажет вам про запуск лунохода (и про разницу между ускорением и торможением, чтоб на всю жизнь запомнили!). Затем можно поболтать с любительницей Чехова из Таганрога, послушать лекцию Вероны и Энж про состояние современной рыночной экономики духов («Шанелька, пока-пока»); научиться идеальному советско-английскому акценту у автора учебников по языку Велимира; понаблюдать за диспутом Антонины и Аркаши об алкоголизме; собрать все байки Олега, недвусмысленно напоминающего Боярского, про Ефремова, Любимова и Эфроса… Наконец узнать историю уличного художника, всю жизнь рисующего девочку, в которую влюбился в 12 лет (в церкви), которую потом потерял и искал 30 лет (с 1988 г.), а потом бросил это дело, поставил ей свечку в храме за здравие и… А ничего, что я рассказываю?

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Этот вопрос, заданный с долей робости и с каплей наезда, невольно остраняет взгляд на истории, которые почти стали забываться как документальные. Балаганная реальность спектакля, эстетически очень близкая барахолочной, усыпляет зрительскую бдительность, как восточная колыбельная. И вот уже кажется, что калейдоскоп цветных стеклянных снов с музыкальными расширениями персонажей, у многих из которых вдруг на сцене появляется альтер эго — от Леонтьева и Аллегровой до Prince и Etta James, — это все «сказки», а не взаправду. Потому что нет документальной строгости в том, как герои существуют в театральном пространстве во взаимодействии друг с другом. И это самые что ни на есть всеми любимые — студенческие, свободные, смелые импровизации, которые крошечными линиями вплетены в ткань спектакля.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Это и тонкое заигрывание со зрителем, и подвижная реакция на внезапные обстоятельства — например, на сломанную заслонку будки, которая не будет закрываться весь первый акт… Но в этой легкости нет пренебрежения документальным, наоборот — художественное присоединяется к нему поверх, но швы почти незаметны, и это выглядит объемно, увлеченно и искренно. А что еще можно пожелать «учебным» спектаклям, которые перерастают себя и появляются на сцене? Именно это. И чтобы дыхание не сбивалось дальше.