«Саша, привет!». По одноименному роману Дмитрия Данилова. Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Автор сценической версии и режиссер Анатолий Праудин, сценография и костюмы Екатерины Гофман

Прошел год.

Прошел год с того момента, когда в Нижегородской драме Анатолий Праудин поставил антиутопию Дмитрия Данилова «Саша, привет!». Действие у Данилова происходит в недалеком 2025 году, когда в целях гуманизации жизни в стране введена смертная казнь за нравственные и экономические провинности (уголовные преступления не преследуются). Впрочем, я писала про тот спектакль, можно прочесть в № 112 ПТЖ.

Весной 2023-го это еще казалось привычным даниловским абсурдом — остроумным, забавным литературным парадоксом. И вот идет 2024-й, и никакой такой литературы, никаких специально измышленных парадоксов. Лишены сана священники, служившие литургию согласно евангельским заповедям. Получили обвинение в пропаганде терроризма авторы антитеррористического спектакля. На судебных процессах читают тексты «Процесса» Кафки или произносят речи в стихах. Какой вам теперь Данилов с его фантазиями, если сограждане в своих публичных заявлениях требуют прикрыть грудь Матери-Родины на Мамаевом кургане, поскольку формы ее вызывают у мужского населения не вполне патриотические чувства. Фантазия Данилова меркнет, поскольку все мы, свалившись в кроличью нору, летаем в перевернутой реальности, подобной обэриутским текстам, которыми профессионально занимается кандидат наук Сергей Петрович Фролов, герой этого самого романа «Саша, привет!», приговоренный судом за мимолетную связь с влюбленной в него студенткой Илоной к СК (смертной казни). Он ждет смерти в хорошо оборудованной тюрьме-гостинице, оснащенной пулеметом Сашей. Саша может выстрелить сейчас, а может через двадцать лет. За это время Сергей Петрович может успеть прочесть студентам онлайн-курс советской литературы 1920-х годов с судьбами всех репрессированных писателей (университет сперва не хочет терять его как преподавателя), а может и не успеть. И вообще много что может успеть или не успеть Сергей Фролов, перебарывая каждый день страх прогулки по коридору, в котором установлен рандомно стреляющий пулемет Саша.

Ю. Елагин (Фролов). Фото В. Акимова

Думаю, что в 2024 году мы вполне можем констатировать смерть жанра антиутопии в связи с полной победой реальности, завистливо сводящей счеты с искусством традиционных морально-нравственных ценностей. Концептуальное искусство побеждено действительностью, а из евангельских заповедей нынче сварен мировой борщ, в котором среди информационной капусты и кровавой свеклы бултыхаются действующие лица того процесса, автор которого давно уже не Кафка. Этих действующих лиц когда-то Замятин назвал «Мы», и приговорены именно мы все — вне зависимости от взглядов и идеологических позиций: абсурдистская парадигма совсем не прямо идеологична. Это точно знает каждый изучавший отечественную историю, но нас почему-то оставили на второй год повторять пройденное.

Именно изменение времени, как мне кажется, должно объяснить вторичное обращение Анатолия Праудина к роману Данилова (обычно Праудин не берет то, что уже ставил). Сам он в программке (и программно) помещает слова из Евангелия, осуждающие прелюбодеяние (а именно из-за него казнят Фролова). Но Праудин же не священник Всеволод Чаплин, проповедующий с висящего слева экрана что-то человеконенавистническое (запись не новостная, Чаплина уже пару-тройку лет слушает кто-то у престола Господня…). Поэтому позволим себе предположить, что обратиться к роману Данилова Праудина заставило именно изменение времени. Если нижегородский спектакль был изысканно-ироничен, изобразительно изыскан, интеллектуально строг и узнаваемо-логичен в анализе реальности и ее типажей, то теперь в 91-й комнате Балтдома варится немыслимое гротесково-абсурдистское варево из всего сразу. Ощущение порванного хронотопа — главный смысл происходящего.

М. Лоскутникова (Мать). Фото В. Акимова

Справа от нас — ступени вроде как у мавзолея, растут голубые ели, и прямо хочется спеть коллективное:

Здесь лапы у елей дрожат на весу,
Здесь птицы щебечут тревожно.
Живешь в заколдованном диком лесу,
Откуда уйти невозможно…

Слева — гримировальный столик, за которым актер Арсений Воробьев принимает разные театральные обличья. Висит экран для трансляций информационного компота.

Сзади — кислотный коллажный занавес-задник с брезжащими тюремными фотографиями Мейерхольда и Хармса.

Все здесь нереально и «вышло вон из данного средоточия», как любил говаривать об эксцентрике доктор Даль, настоящий русский немец, хотя, в отличие от Шамана, на немца был не похож. Все общение нижегородского Фролова, уже немолодого актера Юрия Котова, было перенесено в изобразительно изысканный видеоряд (актеры играли за сценой, а их «документальные» изображения шли на экране, поскольку реальная жизнь Сергея Петровича фактически закончилась). В новом спектакле все герои присутствуют вживую, все они собеседники Фролова — на расстоянии вытянутой руки. А экран отдан аккомпанирующему безумию лохматой вневременной нарезки. Много представительствуют медведи как символ страны (я, кстати, узнала их, они пришли из фильма «Медведи Камчатки, начало жизни», но тут они компонуются со стихами «Россия, ты великая держава». Кстати, есть претензия: почему не отражены медведи средней полосы, Бурятии и Ханты-Мансийского округа?). Мелькает священник Чаплин, сообщающий, что долго жить на земле пошло (Господь услышал его). Включается давнишняя реклама, советский композитор Ян Френкель поет старинную советскую песню «Русское поле», в которой каждый из нас тонкий колосок, веселятся «Веселые ребята» из классической кинокартины.

В театральной реальности/нереальности живут герои, которых, как всегда, блестяще и с общим пониманием целого играют праудинские артисты.

Ю. Елагин (Фролов), А. Еминцева (Света). Фото В. Акимова

Молодой преподаватель литературы Фролов (Юрий Елагин), над однофамильцем которого еще недавно культурно насильничали полицейские в «Человеке из Подольска», — существо довольно антипатичное. Сперва он бесконечно закатывается от истерического смеха над абсурдом происходящего, потом тоскливо пьет и обвисает губами, потом сопливо-слезливо пытается что-то осмыслить, а у него не выходит — и он снова пьет. Приговорен явно не герой, на могилу которого понесут горы цветов, но к финалу Фролов очеловечивается и понимает, что опор не осталось и дорожить в этой свихнувшейся жизни особо нечем.

Жена Фролова Света (Алла Еминцева) — женщина жесткая, узнаваемо оскорбленная. В ней, как и в матери Фролова, нет к нему никакого сочувствия. Они с мужем похожи, когда она, тоже пьяная, с размазанным макияжем, читает лекцию о «Серапионовых братьях» и Хармсе. Специалисты по отечественному абсурду сами оказываются его очередными персонажами. Как и неспециалисты. И знание источников лишь усугубляет скорбь. И знание, что ты персонаж, — тем более.

Ну а мать Фролова (Маргарита Лоскутникова) вообще монстр, все время страшно кричащий в телефонной трубке, и только в финале мать и сын спокойно беседуют, но она в этот момент уже не помнит ничего, кроме детства…

Сцена из спектакля. Фото В. Акимова

Еще в реале действует странный страшноватый типок (Арсений Воробьев), театральное исчадье, обслуживающее весь этот Содом, принимающее разные обличья — то графомана, который клеится к Свете, то студента, не понимающего, чемтак плохо возникновение Союза советских писателей, ведь во всем должен быть порядок. Но чаще всего Воробьев оказывается Михаилом, иконописно-юродивым пародийно-«нестеровским» мужичонкой, работающим в Комбинате смерти. Он одет в посконное, на голове парик, говорит смиренно-тихо, скромно-патриотично изъясняется на лжестарославянском, поливает цветы и обнимает березки. И ничто здесь тоже не поражает. Вот днями, после взрыва беспилотника, губернатор Петербурга, спикер ЗАКСа и митрополит Варсонофий объехали Петербург с иконами по КАД, читая по бумажке молитву, и СМИ сообщили с их слов, что город теперь вне опасности. Как утверждают в митрополии, они молились за патриарха Кирилла, Владимира Путина, чиновников и жителей города. Аминь.

Объяснения всему, что происходит в спектакле, найти нельзя, как нельзя найти его в реальности: это тотально абсурдистский борщ, а у борща не бывает обоснований. Спектакль — макабрический балаган — сварен из самых разных ингредиентов.

С. Андрейчук (Раввин). Фото В. Акимова

Главное отличие этого «Саши» от прежнего (хотя у них вообще больше отличий, чем родства) — поочередное присутствие на «кремлевских» ступенях, на фоне голубых елей, священников всех конфессий и беседы с ними Сергея Петровича. У Данилова в тексте есть и православный батюшка, и мулла, и раввин. В нижегородском спектакле от лица всех выступал на экране только православный — в замечательном исполнении Сергея Блохина. Нынче приговоренного Фролова посещают все, приходят по очереди поболтать и «открепиться» от пастырских обязанностей в силу их бессмысленности. И во всех Сергей Петрович пытается найти опору, а им лишь бы поставить галочку об оказанных услугах. И никто, естественно, помочь его душе не может, как не могут мать, жена, ученики. Мир похолодел и утратил остатки эмпатии. Фролов один во вселенском холоде (это ощущает сейчас каждый из нас: действительность «закапсулировала» всех, каждый умирает в одиночку).

Самым душевным оказывается раввин Борис Михайлович — замечательный Сергей Андрейчук — мягкий, с гитарой, бывший инженер, ходивший в байдарочные походы и задающий философский вопрос, с чего начинается Родина… Теперь вот он окормляет в тюрьме приговоренных, в его запасе песни на слова Введенского (опять обэриуты) и Хвостенко («Нам архангелы пропели…») и все тот же Хармс. Все мы вышли из обэриутов… Борис Михайлович никуда не торопится и не собирается уезжать в Святую землю, бренчит на гитаре и рассуждает. Он хороший человеческий собеседник, в отличие от ламы из Бурятии, урок медитации которого Маргарита Лоскутникова играет как отдельный безумный цирковой номер. В борщ брошен и этот соленый каперс…

Ю. Елагин (Фролов). Фото В. Акимова

В конце концов освобожденные от обязанностей по спасению души Фролова иерархи всех конфессий берут солдатские вещмешки, закуривают общую махорочку и уходят в какой-то свой поход. Или у них дембель? А посерьезневший Фролов выпивает березового соку, собранного заботливым патриотом-служкой Михаилом, надевает пальто и выходит в окно, предусмотрительно открытое все тем же Михаилом в настоящую питерскую зиму, обдающую холодом. Он выходит в окно, до финала закрытое аляповатым театральным занавесом, выходит в реальность со словами «Привет, Саша!» — прощаясь со страхом, с нацеленным пулеметом, не передоверяя свою смерть государственной машине и не ценя то, с чем прощается: жизни так и так нет… На экране крутится советская песня «Старый вальсок» все того же бессмертного Яна Френкеля: «Слышишь, тревожные дуют ветра? Нам расставаться настала пора…». Звучит песня старшего поколения с перечислением всего, что нужно не забыть в этой жизни, — того, с чего всегда начиналась Родина, от кислотных сегодняшних ужасов которой уходит в темноту филолог Фролов Сергей Петрович, специалист по советской литературе 1920-х годов, приговоренный…

Март 2024 г.