«Питер Пэн. Синдром». Латвийский Национальный театр (Рига).
Режиссер Дмитрий Крымов, сценография Дмитрия Крымова, Угиса Берзиньша

Больше всего он боялся, что получится картина Максимова «Всё в прошлом». Первое, что спросил меня Дмитрий Крымов после прогона его рижской премьеры «Питер Пэн. Синдром» в Латвийском Национальном театре, нет ли ощущения нафталина?
— Дима, ты что, какой нафталин? — закричал я. — Это самый молодой спектакль, который я у тебя видел.
— Но он же все время ходит в старом пальто.
Имелся в виду сам Питер Пэн в исполнении Эгонса Домбровскиса.
— Ну и что? Это ведь магическое пальто.
С Питером Пэном все в жизни Крымова обстоит непросто. Крымов добирался до этого спектакля долго, какими-то окольными путями, почти… сорок лет. Ведь идея такой постановки посетила его еще в конце 1970-х, когда он был начинающим художником-сценографом. Тогда себе в соавторы он позвал молодого режиссера Евгения Арье. Но их замысел в Московском театре на Малой Бронной, где служил тогда его отец, великий режиссер Анатолий Эфрос, не поддержали. А вступаться за сына и пробивать «Питера Пэна» Эфросу по понятным причинам было неудобно.

Потом пройдет еще много лет. И «Питер Пэн» объявится в другом московском театре — легендарном «Современнике». Уже вовсю шли репети-ции, Крымов фонтанировал идеями. На 22 фев-раля 2022 года было назначено утверждение макета. Ну а дальше все слишком хорошо известно… Крымову стало не до Пэна. Да и молодых актеров Рыжакова, на которых он рассчитывал, разогнали.

И вот теперь Латвийский Национальный театр.На самом деле и тут все висело, как выясняется, на волоске: за то время, пока Крымов собирался ставить спектакль, уволился главный режиссер Элмар Сеньков, сменилось руководство, пришли новые люди. А в последний момент перед премьерой исполнитель главной роли слег с температурой 39,5. Тем не менее свои обязательства театр выполнил с чисто латышской педантичностью. Премьера состоялась в назначенный день. Афиши по всему городу и в интернете. Национальное ТВ снимает репортаж и берет интервью у приглашенного режиссера.

— Какие-то темы тянутся слишком давно. Я не уверен, что это хорошо. Наверное, лучше и как-то чище вариант непосредственного рождения новой идеи. Но мне почему-то очень жалко было бросать моего Питера Пэна. Таких тем остается все меньше и меньше. Их почти не осталось из этого запаса. Знаешь, как рюкзачок с сухарями, взятыми из дома. Или нужны какие-то новые деньги, чтобы покупать местные продукты. Или голодать. В общем, сухари мои заканчиваются. Жаль их было не доесть. Признаюсь, сухарь «Питер Пэн» я съел с удовольствием. Сел на пенек, открыл рюкзачок, расстелил салфеточку.

…С рюкзака у него спектакль и начинается. Вначале слышится удар от падения чего-то тяжелого. Потом на сцену из верхней ложи полетят еще какие-то узлы, сумки, рюкзаки. Бедный беженский багаж. Потом мы увидим двоих, мужчину и женщину. Навьюченные, одетые как для долгой дороги. Немолодые, усталые люди. То ли они залезли в чужой дом. То ли потеряли ключи. «Самозахват», как это называется на языке полицейских протоколов.

«У тебя есть бутерброд», — попросит он. «Да, с сыром», — ответит она и будет долго рыться в каком-то очередном своем бауле, шурша целлофаном. «Но это чеддер! — обиженно скажет он с интонацией избалованного мальчика. — Ты же знаешь, я не люблю чеддер».

Вся эта история держится на них двоих. Пара усталых, битых жизнью клоунов. Два вечных странника, непонятно откуда взявшихся. Она — Фея (чудесная Дита Луриня). С голосом неумолкающей свирели. Звенит, звенит… Порхает в своих больничных бахилах, надетых на балетные туфли. Она тут и ассистентка, и кроткая подруга с бутербродом наготове, и вышедшая в тираж сильфида со сломанными крылышками. А мужчина в шляпе и сером плаще — это и есть Питер Пэн.

О проказливом хорошеньком мальчике в костюме из сухих листьев и сказочной смолы, обитающем в Кенсингтонских садах, лучше сразу забыть. Хотя сам Крымов по натуре человек деликатный, чуткий к чужим обидам. Но эдвардианская Англия ему совсем не интересна. Зато в его новом спектакле есть этот золоченый, бархатный, старинный театр, построенный когда-то на деньги рижских купцов и русских промышленников приблизительно в те же годы, когда мистер Джеймс Барри сочинял свои трогательные истории про Питера Пэна на радость просвещенной лондонской публике. Девятисотые годы прошлого столетия — роскошная belle époque, после которой было столько всего. И столько всего видел этот зал!

«Питер Пэн. Синдром», конечно, большое театральное событие. И не только для Риги, но и по меркам самым что ни на есть общеевропейским. Смелое и откровенное высказывание русского режиссера, решительно отвергнувшего диктат любой конъюнктуры. «Питер Пэн. Синдром» — театральный манифест свободного человека. Манифест без громких слов и крикливых воззваний. Манифест, рассказанный с интонацией андерсеновского сказочника Оле Лукойе. Миракль, сон, таинственная вязь образов, сквозь которые время от времени прорываются то глухое отчаяние, то безумная надежда. Надежда быть услышанным и понятым. Хотя, конечно, перевод требуется. И он есть — над сценой бежит электронная строка английского подстрочника. Могу допустить, что для зрителя, совсем незнакомого с эстетикой и ассоциативным режиссерским мышлением Крымова, может быть поначалу сложновато.

Хотя сюжет прост. Питер Пэн и Фея обнаруживают в детской кроватке маленькую спящую девочку, которую зовут Марта. Разбуженная их голосами, она не испугалась странных дяди и тети. Следом за ними в дом ввалится еще непонятная группа людей с похожими баулами и чемоданами. То ли это друзья Питера Пэна? То ли его бывшие сослуживцы или институтские однокурсники? То ли просто беженцы? Промелькнет среди них и странная невеста в фате, которая оборвет свадебный танец, отвесив Питеру Пэну смачную оплеуху. И все они время от времени вспоминают некоего загадочного Андриса. Где Андрис? Придет ли Андрис? Потом выяснится, что Андрис давно умер. Но это открытие уже ничего не способно изменить.

В доме холодно. Из паркетных досок Питер Пэн соорудит костер, на котором все станут поджаривать сосиски и варить варенье. Красный сок весело брызнет на стены. А из распоротой подушки над сценой взлетит облако из перьев и пуха. И вот еще недавно чистенькая, бесцветная квартирка со светлым обоями превращается на наших глазах в место веселого разгрома. Любой праздник оставляет после себя наутро гору мусора. Но крымовский Питер Пэн владеет редким даром преображать любой мусор в театральную поэзию. Жизнь есть сон, а точнее, сказка, которую он спешит поведать чудной маленькой Марте.

В этой сказке найдется место и величественному старику с острой бородкой, в черном зимнем пальто. Великий латышский поэт Янис Райнис. Когда-то он руководил Национальным театром. Здесь по-прежнему чтут его имя и идут его пьесы. Он тоже из бывших странников и беженцев. В Ригу вернулся после многих лет, прожитых в эмиграции.

Поставленным актерским голосом он читает свои стихи о священном огне. Но при этом крайне недоволен тем, во что превращена сцена. Как же можно разводить здесь костер? — негодует старый поэт.

Но из таинственного полумрака появится Аспазия, его великая жена, соратница и тоже выдающийся поэт.

— Идем домой, Янис, — скажет она.

И уведет за собой ворчливого мужа. У них есть дом. Им есть куда уйти.

А у Питера Пэна и у Феи — нет. Их дом — это сцена. И только. И теперь путь на нее лежит через Черную речку, где был смертельно ранен поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Маленькая Марта не знала, кто такой Пушкин, как не знала и того, за что его убили на дуэли. И вообще, что это такое — дуэль? Обо всем этом ей расскажет Питер Пэн. Для большей убедительности он выведет на сцену восемь мужчин с бакенбардами, в цилиндрах и крылатках.

А дальше будут взлетать и падать занавесы, похожие на бабушкин тюль. В синем заснеженном лесу с криком замечутся вороны. И люди в цилиндрах будут долго прицеливаться друг в друга из старинных пистолетов. И снег, и вороны, и Черная речка, и Пушкин… Завораживающее и таинственное зрелище какой-то другой реальности. О, если бы знать, что из всего этого запомнит и поймет Марта!

Она будет следить за перипетиями одной из самых драматичных страниц в истории мировой литературы, точно так же как до того смотрела мультики на плазме в своей спальне. «…Чем я утешу пораженных ничтожным превосходством зла, прославленных и побежденных Поэтов, погибавших зря?» (Белла Ахмадулина).

Утешить нельзя. И Крымов это знает как никто другой. Поэтому так и переживает за Пушкина. Поэтому и заставит одного из Пушкиных зачитать по-русски «Брожу ли я вдоль улиц шумных», сделав особый акцент на строки: «Мы все сойдем под вечны своды — И чей-нибудь уж близок час». В этот момент раздастся первый выстрел. Но Пушкин устоит. А потом еще и еще. У Пушкина оторвет ногу. И руку. И красным дымом взорвется его крылатка. А он все будет читать и читать свои стихи, перейдя потом на «Золотую рыбку». «Приплыла к нему рыбка, спросила: „Чего тебе надобно, старче?“»

— Я очень нервничать начинаю, когда возникает тема Пушкина. Последний раз, когда она тут возникла, вдруг понял, что не нахожу нужных слов. Потому что те ответы, которые появляются у меня в голове, либо глупо-многословные, либо, как теперь говорят, «имперские», либо очевидно оскорбительные. Надо, конечно, постараться отвечать с юмором. Но такой ответ пока я для себя не нашел. Кому принадлежит Пушкин? С недавнего времени я решил, что он мой. Точнее, мой тоже. Я зачем-то постоянно вникаю в его дела, находя в этом огромное удовольствие и одновременно некую необходимую помощь. Вот почему, когда от меня хотят его оторвать, у меня возникает ощущение, что хотят оторвать от меня какой-то кусок ноги, руки. Не говоря уже про сердце и душу. Когда его обижают, мне делается нехорошо. Не помню, чтобы так я это чувствовал, когда был юный, и даже став взрослее. Ощущение это приходит позже. Когда его судьба и все его дела становятся как бы частью тебя. Для меня все, что с ним связано, это какой-то урок. Кажется, Ахматова сказала, что Пушкин дал урок всем русским мужчинам, как следует себя вести с царем, с женой, с деньгами, с долгом, с честью, со смертью… Я в Москве делал спектакль про Пушкина, а потом стал делать спектакль про Гоголя. И почему-то спектакль про Гоголя стал спектаклем наполовину про Пушкина. И в Нью-Йорке тоже. И вот сейчас в Риге.

Крымов совсем не умеет ставить не про себя. Так на барьере верхнего яруса вдруг возникнет Михаил Чехов (Карлис Рейерс) — еще одна любимая театральная тень, герой его режиссерских фантазий последних лет. Появление Михаила Чехова неслучайно. Ведь после «длительного заграничного отпуска» — так поначалу называлось официальное обоснование его отъезда из Советской России в 1928 году — он после Берлина надолго поселился в Риге, где продолжал играть и ставить. Здесь у него была своя студия, которую он вынужден был оставить в 1934 году. Такие вот странные рифмы судьбы.

Великий Чехов пройдет босиком по самому краю театрального барьера, а потом, зажмурившись и повернувшись спиной, полетит в пропасть, в никуда, в неизвестность. По счастью, этот номер у него закончится вполне благополучно — товарищи по сцене успели заботливо расстелить ему алый плюшевый плащ. «Миша, Миша…» — зовут брошенные артисты. Но он уже не с ними. Он уходит все туда же, в ту же ночь, куда увезли на катафалке Пушкина, куда ушли Аспазия с Райнисом, растворившись в театральных сумерках, куда в итоге уйдут все. И знаменитые, и совсем безвестные. Черные ворота в глубине сцены, которые то приоткрываются, то захлопываются напрочь.

— А ты знаешь, — спросит меня Крымов, — что Михаил Чехов уговаривал Мейерхольда в 1930 году не возвращаться в СССР? Есть свидетельства, что у них была встреча в Берлине. Чехов спросил: «Куда вы едете?» И Зинаида Райх начала кричать на него: «Ты антисоветчик и вообще… Сева, не слушай его». Собственно, это она тогда решила, что они должны вернуться. Мейерхольд колебался.

В какой-то момент вольная импровизация Крымова на тему «Питера Пэна», сделав невероятные виражи, вдруг вернулась к первоисточнику. При всей леденцовой сладости и викторианской сентиментальности, в сочинениях Джеймса Барри отчетливо слышна тема смерти. Наверное, по этой причине переводы на русский «Питера Пэна» появились в СССР только в конце 60-х годов. Даже странно, как Питер Пэн тогда проскочил. Тем не менее вместе с Алисой Кэрролла они составили дуэт двух иностранцев, заговоривших по-русски с английским акцентом.

Крымов из своего спектакля акцент напрочь убирает. У него Питер Пэн рассказывает свои сказки исключительно по-латышски. И лишь однажды в музыкальную и словесную партитуру спектакля ворвется иностранный голос. Голос великой француженки Эдит Пиаф. Я не знаю, как это сделано, как добились этого его видеорежиссеры. Но в какой-то момент Питер Пэн находит в одном из чемоданов старую бобину с кинопленкой, где снята дружеская вечеринка в честь дня рождения того самого Андриса, о котором была речь вначале. Его давно нет в живых. Но он еще здесь, с ними. Молодой и красивый. Судя по титрам — это 1987 год. И свобода уже чувствуется в кадре. И еще радость от того, что все вместе. Ощущение жизни как подарка. Но подарок тоже имеется, и вполне конкретный.

Вдруг в кадр входит живая Эдит Пиаф. И поет свое эпохальное Non, je ne regrette rien. Нет, я ни о чем не жалею! Ни о добре, которое мне сделали. Ни о зле, мне все равно… Все оплачено, сметено и забыто. Мне наплевать на прошлое из моих воспоминаний. Я разожгла костер…

В этот костер воспоминаний Крымовым были брошены все, но горит лишь тленное, случайное, бутафорское. Великие рукописи не горят. И Пушкина не убить. И Пиаф жива. И по-прежнему поет свой великий гимн жизни и гимн любви. Гимн всем нашим крушениям и взлетам, поражениям и победам. Незабываемый голос, призывающий никогда не сдаваться.

В одной из книг Анатолия Эфроса есть признание, что он любил по утрам заводить виниловые пластинки с песнями Эдит Пиаф и Жака Бреля. «Мелодии зарубежной эстрады». Скромные радости нашего советского прошлого. Но может быть, именно они давали Эфросу, а теперь и его сыну, ту энергию сопротивления, без которой не бывает театра.

— Я часто думаю о судьбе моих родителей. Очень важно, когда и где ты родился. Мой отец родился при советской власти, и его не стало при советской власти. Другой жизни он просто не знал. А когда в Америке после триумфальной «Женитьбы» его пригласили в тур по стране, просто в виде жеста гостеприимства и благодарности, он сказал: нет, нет, что вы, мне надо домой. Он хотел поскорее вернуться к своей маме, к своим актерам, которые его тут же и прижучили. Папа рвался рассказать, как он поставил «Женитьбу», и устроить для них лекцию со слайдами, а почти никто из них не пришел. Но все дело в том, что он не знал другой жизни.

Питер Пэн устал. Ему надо немного передохнуть. Но девочка хочет еще сказок. Ей все мало. Питер Пэн и Фея никогда не должны останавливаться. И вот у нас на глазах яичный желток превратится в солнечный диск, а обычная белая ткань станет подводным царством, где плавают русалка и рыбы. Оттуда можно извлечь даже раковину, а приложив ее к уху, услышать шум моря.

Жизнь — сон. Иногда дурной, иногда страшный, но бывает, что и счастливый. В финале Питер Пэн встретится уже со взрослой Мартой, а в детской кроватке под тем же розовым одеялом будет спать ее дочь. Все повторяется. Только на этот раз от него больше никто не ждет сказок.

Девочка, проснувшись, сама предложит спеть для Питера Пэна. И тут же споет милую детскую песенку о красивой новой Риге, по которой они обязательно, взявшись за руки, будут когда-нибудь гулять. Такой вот идиллический happy end, который не надо оживлять в виде очередного сказочного перформанса. Выйди за порог театра, перейди дорогу, и вот тебе уже эта Рига. Гуляй, сколько хочешь.

А мне почему-то вспомнился шутливый экспромт Яниса Райниса, будто специально сочиненный для спектакля Дмитрия Крымова. Самое его последнее стихотворение, которое так и называется в собрании сочинений латышского классика: «Милой маленькой Оленьке на память».

Какого ждешь от старика совета?
Ты жизнь ни в чем старайся не винить.
Как этого достигнуть? Нет ответа.
И есть единственный завет: любить.

Февраль 2024 г.