Режиссер и автор текста Андрей Прикотенко, художник Ольга Шаишмелашвили
Кто такая Турандот и что это с ней такое происходит, кто такой Калаф и что он здесь забыл, — спектакль навязчиво и настойчиво демонстрирует настойчивое и навязчивое отсутствие разбора. Ведь дело не в том, что на заданные выше вопросы у режиссера нет ответов, а как раз в том, что они есть и они произносятся, методично, упорно и холодно, с самого начала и до самого конца спектакля.
Турандот — это воплощенная смерть, неспособность любить, атрофированное сердце и погубленная душа, дыра, затягивающая в себя весь мир и всему миру грозящая катастрофой. Калаф — это воплощенная жизнь, готовая жертва, единственный, кто видел мир, единственный, в кого здесь можно влюбиться. Турандот притягивает Калафа, то есть смерть притягивает жизнь, и убивает жизнь. Никакого процесса, никакого разбора, никакого развития, — а одна недвижимая мысль, заявленная и застывшая в здешнем подземном бункере, спертая, как воздух. Никакой рефлексии — голая торчащая идея, которую можно опровергнуть, с которой можно согласиться, словом, делай с ней чтохочешь.
В фундаменте спектакля здесь абстрактная аллегория о мертвенности времени. Время не то что слетело с петель, а давно мертво, само скучает и другим жить не дает, загробное уныние, банальный апокалипсис, в котором персонажи фланируют из кулисы в кулису, иногда замирая. А вместо театрального текста — одно огромное обобщение размером в сентенцию «смерть всех пожрет».
Но культура вроде как всегда о жизни и смерти, с наскальных бизонов, и не очень-то ясно, что новое и свое этим спектаклем режиссер пытается сказать. Как не очень-то ясно, чем ему, в отсутствие разбора и развития, занимать сценическое время, в котором мысли и чувства встали по стойке смирно перед умозрительной гладкописью.
Время можно занимать костюмами. И за изысканными, сложносочиненными кимоно наблюдать действительно интересно. Еще — за мельтешением видео, за картинками и распадающимися глубокомысленно словами, за резким световым монтажом сцен. А еще за длинными ногами, красными губами, шпильками, заторможенностью и завороженностью. Словом — за дизайном.
Сцена из спектакля. Фото из архива театра
Спектакль устроен как концептуальное дефиле, где вместе с показом восхитительных нарядов под пронзительные холодные звуки идет и показ идей. Кто на высоченных каблуках, кто в элегантных масках перемещаются в подземном китайском бункере в абстрактном будущем, где все вроде как умерли. Артисты ходят медленно-странно-рвано и показывают намеренно приглушенную жизнь с подернутыми пеленой утомления глазами, меланхолия властвующих, безутешных и обреченных. Ощущение, словом, что приглашенного режиссера покусал художественный руководитель.
Что транслирует Калаф, разобраться нет никакой возможности — вялое обаяние львенка, бывалого парня в кожанке с томно прикрытыми веками. Турандот играет смерть, достойную пера Метерлинка. Играет символистскую смерть-ребенка, ребенка еще без эмпатии, герметичного, местами злого, местами обаятельно-веселого. Когда не скучаешь, смутно догадываешься, что с ней что-то стряслось в детстве, но когда она разражается монологом о своих детских травмах, то ближе и понятнее от этого нисколько не становится, и не становится потому, что, опять же, все прямо и безоглядно демонстрируется.
Взять хоть этот «ход» с китайскими субтитрами — большая часть сценических диалогов ими титруется. Но ясно же, что как шутка это работает ровно единожды, когда мы эти субтитры впервые увидели и поняли, что Китай теперь всюду. А дальше, если, конечно, в ложе не сидят ваши китайские бизнес-партнеры, потоки иероглифов утомляют своей отчетностью перед формальным приемом, никакого изысканного ориентализма действу не прибавляют, а только нависают над тоскливыми артистами облаком информационного мусора.
Мысль о том, что смерть всегда побеждает, применима к любому времени, и Прикотенко очень ловко этим пользуется. Чуткий к современности зритель может вписать в гомогенную идею непротивления смерти жизнью все, что душе угодно. Спектакль сам — как прикотенковская идея Турандот: в него, как в бездонную утробу, можно бросать любые свои интерпретации, он все сожрет. Спектакль, пожирающий смыслы.
В этой аккуратной изворотливости находится место для того, чтобы «высказываться» о сейчас. Взять тот же бункер — все мы понимаем семантическую генетику подобной метафоры. Или дзанни со своим искрометным стендапом про Крока и «подковерку». Прикотенко хватается за этого дзанни, как за палочку-выручалочку, которой пытается искусственно указывать на время. Ведь сама по себе его идея настолько универсальна (со знаком минус), что привязать спектакль к конкретному нашему году удается только грубым и вульгарным эзоповым языком, который, к слову, и на премьере большая часть зрителей не очень-то понимала, поскольку прекрасная московская публика не знает и совсем не обязана знать о моральных изворотах нынешних вахтанговцев.
Но и в этом своем «привязывании» режиссер прогадал. Ведь есть эзопов язык, а есть и эзопова феня. В том смысле, что попытки Прикотенко говорить из современности оказываются попытками попасть куда-то, где тепло и безопасно. Про бункер мы все догадываемся, значит, и Турандот будет у нас в бункере — а кто у нас такая Турандот — а дальше сами. Колоссальная этическая разница между тем, чтобы находить смелость и говорить о том, о чем нельзя, и тем, чтобы заигрывать с тем, о чем нельзя, — выдает себя в этом спектакле во всем, начиная от сценографии и заканчивая стендапствующим дзанни. В итоге вместо рефлексии и боли — флирт с запретной темой, чтобы зрители поняли, что мы здесь все прогрессивные и страждущие. Иными словами — настырная попытка привить время мертворожденному «вообще».
Так что по-настоящему занимает режиссера и его команду? Может, эта сумеречная увлеченность, прости господи, Кириллом Кроком? Не хочется гадать на чайной гуще и выступать как Шерлок Холмс-психоаналитик, но не таится ли под всей этой выморочной «Турандот» живой и настоящий вопрос, то есть живая и настоящая, болящая совесть? Может, Прикотенко и хотел поставить спектакль о себе, о сейчас, о нас и сказать в нем что-то про сейчас и про нас, но не смог, не сдюжил, пошел на компромиссы, спрятался, прикрылся и загнал это свое хотение так глубоко, что от него не осталось и следа. Зато остался набор наших классических русских симптомов — ресентимент, скучающий снобизм, озлобленность, уныние и смертная тоска. А спектакль — не более чем изысканное кимоно, в которое все это кутается, и весьма безуспешно.
Май 2023 г.
Комментарии (0)