Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА

АПОКАЛИПСИС БЫЛ ВЧЕРА

А. Прикотенко. «Пульчинелла».
Театр «Старый дом» (Новосибирск).
Режиссер Андрей Прикотенко, художник Ольга Шаишмелашвили

В 1797 году Венецианская республика безропотно закончила свое существование, сдавшись Наполеону и приняв решение о капитуляции абсолютным большинством голосов совета. В тот же год, после отречения дожа, художник Джандоменико Тьеполо создал серию фресок, гравюр и рисунков о Пульчинелле, маске итальянской комедии дель арте, на которых Пульчинелла и его многочисленное семейство проживают свои будни. Пульчинеллы были призваны вместе с затворником художником осмыслять гибель республики и постыдную покорность совета. В 2016 году Джорджо Агамбен написал философский трактат о серии рисунков Тьеполо. В 2022 году Андрей Прикотенко поставил по этой многословной книге свой немой спектакль, немой в той же степени, в какой нем рисунок.

На покатый фанерный помост из-под пленки, на которую пристроена, словно посмертная, черная носатая полумаска, выбирается Пульчинелла. Тут произошла экологическая катастрофа, человечество вроде как вымерло, но «некоторые Пульчинеллы выходят из замороженного состояния», как сообщает титр. Спектакль и дальше будет разговаривать только такими вот короткими простыми подписями по верху портала.

Сцена из спектакля. Фото В. Дмитриева

Пульчинелла оглядывается на пустоту вокруг и, почти мгновенно, находит занятие по душе: начинает тянуть пленку, сворачивать ее в ком, на который нацепит маску — и получится кукла, голова Пульчинеллы в пенящемся белом воротнике. Вот это живое бессмысленное любопытство, то, что, только очнувшись, он сразу начал играть, со знанием дела, привычно оглянувшись, ожидая реакции зрителей, — очень узнаваемое и человеческое в этом странном существе. Он находит себе множество занятий, которые исполняет медленно и основательно. Выволакивает кастрюлю, мочится, кастрюля от него уезжает. Как и положено Пульчинелле, он пытается наполнить мир, сотворить его из пустоты, из пустых ладоней. Но тревожный и неуютный мир никак не оживает, тишина становится гнетущей. Он счастливо выдыхает, найдя резиновую курицу-игрушку, делает ей искусственное дыхание, а потом этим своим же дыханием и пищит. Пытается извлечь музыку из курицы, из кастрюль-матрешек, мал мала меньше, тянет струны лапши. Откуда-то выбрасывается холодильник, и он нежно гладит его блестящие бока, обнимает, катается на нем, как на салазках. «Некоторые Пульчинеллы питаются». Так должен заканчиваться спектакль про глобальную катастрофу — рождением новой жизни, творением новой жизни, спасительной игрой в пустоте. Но этот спектакль так начался, и это плохой знак.

В пустоте любое действие сложно, заметно, забавно. Но вот сцена заполняется толпой курообразных существ, как сообщили нам титры о Пульчинеллах. Они выкарабкиваются со всех сторон, видимо, на призыв резиновой курицы. И если самого первого Пульчинеллу хотелось любить, если от него мир был вправе ждать положенного Возрождения, то теперь они, хоть и пытаются играть свои лацци по очереди, сливаются в бестолковую толпу.

Сцена из спектакля. Фото В. Дмитриева

Костюмы из белого плотного льна со множеством деталей, вставок, элементов, сложное исподнее прошито большими стежками, которые, кажется, удерживают тела от распада. Косточки, позвоночники, жилочки, сочленения — в этом множестве деталей вся сложность наружу. Эти костюмы-тела, все, казалось бы, разные, в сущности, одинаковы, как маски. Желтые шапочки, воротники и гольфы, оборки, юбки, панталоны — наряды Пульчинелл и правда делают их курообразными. А горб Пульчинелл, выпирающий живот здесь выглядят как яйцо, из которого торчат голова, руки и ноги: существо проклюнулось, но сбросить скорлупу так и не решилось.

Застывшая навсегда черным сгустком маска, неотделимая от Пульчинеллы, естественно, не способна к выразительности. Пульчинеллы неразличимы. Сбросить маску невозможно, под ней нет лица, ведь нет индивидуальности. Маска и костюм и есть весь Пульчинелла. Это не личность, не субъективное Я, это множество элементарных частиц, распавшихся атомов, без взгляда и разума, способного осознать тайный порядок и смысл их безостановочного предвечного существования.

Маска лишает возможности бокового зрения, лишает пространства объема. Пульчинеллы так видят мир. Эта черная полумаска — сразу и маска комедии с кипящей жизнью, и маска застывшая, посмертная. Пульчинелла застрял между жизнью и смертью.

Вот одного из них, того первого, потащили на расстрел, скинули в дыру, а он выскочил из другой, стоит и смотрит на свою смерть, на толстые зады заглядывающих в его могилу. Сколько ни убивай его, он не умирает. Можно написать тысячи и тысячи знаков о карнавализации, ритуалах и архаике, упрятанной за маской Пульчинеллы. Но Прикотенко важна его первородность и его окончательность, его тараканья выживаемость.

Сцена из спектакля. Фото В. Дмитриева

Несуразные неуклюжие тела демонстрируют все укрываемые людьми места с непосредственным бесстыдством. Огромные зады, ляжки и груди вываливаются из костюмов. Они приблизились бы к невинности, но их тушки вызывают содрогание. Не из-за оголенности, а оттого, что понимаешь — они еда друг другу. Невинность людоедов.

Иногда Пульчинеллы влюбляются. Обнаженные толстые бедра и выпяченные бледные животы, торчащие из всех нарядов, безжизненно застывшие от тугого жирка, очень похожи на куриные тушки, ощипанные белесые грудки и ножки. В том, что называется неуместным тут словом «влюбленность», точно больше плотского голода. И страсть к клецкам и лапше равна страсти к другим Пульчинеллам. Влюбленная парочка, удаляясь в люк, вцеплялась зубами в куриный окорок и страстно раздирала его зубами.

Сцена из спектакля. Фото В. Дмитриева

Когда Пульчинеллы испражняются, они совершают нечто весомое, они даже как-то осанистей становятся. Это действие, и действие заметное. Испражняются они чем-то вроде пшена, какого-то куриного корма, чем-то, что одновременно может стать едой для них.

Все, что есть у них, — последовательность биологических необходимостей. И в этой несвободе, детерминированности физиологией Пульчинелла совершенно свободен. Свободен от стыда и нравственности какой-то животной безмятежностью. Безмятежностью рая и первых людей, не ведающих стыда. Или животной безмятежностью. Которая порой вызывает отвращение, порой страх, так как носитель ее существо взрослое и недовылупившееся одновременно.

Вполне мирный народец, они не приносят никакого видимого зла. Но невозможность исхода за границы своих жизненных необходимостей нарастает с каждой сценической минутой. То, что казалось обаятельным, становится зловещим. В конце концов, мы не знаем, как выглядел мир, пока он не погиб, и кто его погубил. И эти вылезающие из темноты Пульчинеллы, возможно, и есть причины гибели мира, как они сейчас причины его начала.

Покатый помост из прессованных опилок, желтый и тоже бесстыдно не прикрытый, в финале испещрен круглыми отверстиями, норами, в которых хоронят и в которых проживают, в которые испражняются Пульчинеллы. И эти ряды кругов — могилы и дыры сортиров, люки бункеров и норы, они же и утроба, из которой Пульчинеллы рождались в начале. Огромная, толстая, вся в оборочках Пульчинелла с вечно спущенными панталонами садилась, широко расставив мягкие отекшие ноги у такой дыры, и безучастно и бестрепетно, тупо вперившись в никуда, рожала новых Пульчинелл. Они выкарабкивались из дыры, усаживались рядком и замирали, бестолково толкаясь, изредка переглядываясь низачем.

Сцена из спектакля. Фото В. Дмитриева

Здесь нет даже видимости сюжета. Немота спектакля — это невозможность речи для Пульчинеллы, лацци — невозможность действия. Лацци — это дыра в содержании.

Немота лацци здесь становится всем существованием во всей его длительности.

Это мир после апокалипсиса, вне исторического времени. Пульчинелла живет вне истории. Он погружен в созерцание клецки, он вслушивается в урчание в своем животе, он пропустил конец света. Но это и залог его бессмертия. Без нарратива невозможно прожить жизнь. Значит, невозможно и умереть. Только для режиссера покой бессмертия оборачивается отчаянием. До конца времен бессмертен Пульчинелла, но и после — его власть.

Самой обычной жизнью Пульчинелл оказывается жизнь без судьбы, действий и поступков, без индивидуальности, но и даже без характера. Они катаются с горки в кастрюлях, играют в кораблики, поклоняются божеству, шествуют в шествиях. Невозможно сказать, какие они. Возможно сказать (это и делают титры), что: некоторые Пульчинеллы курят, некоторые Пульчинеллы дерутся, некоторые Пульчинеллы совокупляются, некоторые женятся, некоторые Пульчинеллы умирают. Некоторые Пульчинеллы смотрят на свою могилу. Удел Пульчинеллы — непрожитая жизнь.

Пульчинелла застрял в трещине времени и пространства. В недовылупившемся мире. Он между свободой и несвободой. Между сознанием и несознанием, между человеческим и животным, между ужасающим непроснувшимся архаическим сознанием и божественной безмятежностью.

Они не выбирают жизнь. Жизнь не течет сквозь них. Она в них замирает, как в ловушке, не в силах осуществиться ни в подлинной любви, ни в подлинном страдании. Они ничего не делают, ничего не реализуют, они только развлекаются, совершают сотню суетливых движений-жестов. А когда утихают, сидят, обездвиженные, и пялятся перед собой. Лишенные мимики, они поворачивают безучастные маски друг к другу, как куры поворачивают головы на громкий звук.

Сцена из спектакля. Фото В. Дмитриева

А мир вокруг омывается, как остров океаном, стройными прозрачными звуками какой-то нездешней музыки (композитор Николай Попов). Но кажется, что слышат этот трансцендентный тон мира не они сами, а что-то внутри них, какое-то забытое на дне брюха маленькое нечто. Иногда некоторые из них по странному зову пытаются создавать музыку. Пищалками, кастрюлями и гнутыми медными трубами. Прислушиваются, пробуют вновь. В этой глухоте к музыке и одновременных попытках ее воспроизвести и есть, пожалуй, самое трепетное в них, намек на какого-то зародыша внутри Пульчинелл, который мог бы развиться в существо с волей и желаниями, но не развился.

В спектакле мало смешного. Пульчинеллы не смешны и печальны. И подспудное чувство тоски и ужаса возникает оттого, что не знаешь, как быть с этим существом, на которое невозможно гневаться, которое невозможно любить. Пульчинеллы проделывают со зрителем ту же операцию, что проделывает с ними режиссер. Они изымают способность сострадать, их невозможно исправить, смех над ними — саркастическая усмешка, этот смех не избавит от тоски открытия, что вечность — это дыра во времени, что вечность — это Пульчинеллы. После конца истории остается внеисторическое бытование Пульчинелл.

Страшное нарастает вместе с пониманием, что некоторые Пульчинеллы живут среди нас. А некоторые Пульчинеллы — это мы.

Зритель застревает между любовью и отвращением, состраданием и брезгливостью. И это очень неприятное открытие, что так легко было полюбить одинокого Пульчинеллу начала и так сложно — толпу, в сущности, ровно таких же Пульчинелл.

Сцена из спектакля. Фото В. Дмитриева

Артисты театра играют своих Пульчинелл так, что каждое нелепое существо, бестолково трепыхающееся в своем одиночестве, вливается в слаженный и мощный хор. Это актерская работа невероятной отваги и сложности. На пределе физических сил, она строится на абсолютном доверии труппы «Старого дома» своему режиссеру и истовой вере в профессию. Иначе это было бы попросту невозможным — без единого слова, почти не уходя со сцены, скованными костюмом, маской, узкой площадкой и отчаянной безнадежностью своих персонажей, играть так, что если преодоление этой безнадежности и возможно, то только тем, как прекрасно и безжалостно театр смеет говорить о ней.

Прикотенко идет за книгой Агамбена, чтобы резко отшвырнуть ее и к финалу, вместо нежности Тьеполо и потаенного восторга философа, в отчаянии уставиться обескураженным зрительным залом на своих Пульчинелл. Он судит неподсудного Пульчинеллу, который ничего не выбирает, другим быть не может, вне социума и истории, не творит ни добра, ни зла. Он обвиняет курообразных невинных существ в том, что они не в силах были совершить. В отсутствии языка, в отсутствии совести и воли. Судит тех, для кого действие невозможно. И в этом логическом тупике ворочается следующий конец времен, апокалипсис, который Пульчинеллы вновь не заметят. Ничего не поделать ни с ними, ни с нами.

Октябрь 2022 г.

В указателе спектаклей:

• 

В именном указателе:

• 
• 

Комментарии (0)

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.