Данте Алигьери. «Божественная комедия».
Режиссер Эймунтас Някрошюс, художник Мариус Някрошюс

Спектакль Някрошюса «Божественная комедия» отливали, как колокол — всем миром, это копродукция Театра Meno Fortas (Литва), Фестиваля им. Станиславского (Москва), Театра-фестиваля «Балтийский дом» (Санкт-Петербург), Литовского национального театра, Aldo Miguel Grompone (Рим)…

Но это еще и учебный спектакль, вводящий студентов курса Някрошюса в эстетические координаты его театра. Поэтому в ней — все хрестоматийные някрошюсовские приметы: девочки подымают согнутую в колене ногу, оттягивая книзу пятку, как это делали ведьмы «Макбета» или Виктория Коудите-Офелия в «Гамлете», поэтому они учатся стремительно летать по сцене, действовать единым хором сочиненного художественного мира.

Мировую премьеру сыграли в конце мая в южно-итальянском городе Бриндизи, где умер Вергилий и откуда он отправился туда, где встретил его потом Данте. На премьеру сгоняли итальянских школьников, программно изучающих теперь, впрочем, не всю поэму, а лишь отрывки. Что поняли они в пятичасовом спектакле — не знаю, потому что в первый вечер даже съехавшиеся со всей Италии критики выходили из зала с уставшими лицами: хотя Някрошюс сопроводил программку поэпизодным либретто, читать сценический текст его спектакля — труд чрезвычайный и, проходя пятичасовой спектакль, вместивший «Ад», «Чистилище» и одну песнь «Рая», легко заблудиться в режиссерском лесу…

Лес, впрочем, никакой не сумрачный, а «суровый Дант» — улыбчивый хуторской парень. Если бы не красная с черным кантом рубаха апаш, отсылающая нас к портретам великого флорентийца (всегда в красном), мы никогда не признали бы в этом мужичке титана Средневековья. Роландас Казлас, когда-то сыгравший Яго, по природе своей простак, его Данте — это наивный, веселый «Шукшин», радостно вспоминающий свою юную курносую подружку, школьницу-отличницу Беатриче: белые колготки, белые балетки, белый воротничок и пояс с белым бантом, а волосы прилежно стянуты в «конский хвост». Она входит, вынося обычный стул с горящими по ней самой поминальными свечками, стул-алтарь, стул-подсвечник (вот, думаешь, начинается Някрошюс…), аккуратными ножками становится на грудь лежащего Данте и кричит робкой, жалобной птицей-чайкой. А потом выносит на сцену свой вырезанный из ватмана белый профиль. Молодые ребята заполняют такими профилями-белыми птицами-ангелами весь планшет сцены. И если Данте и суждено где-то заблудиться, то среди этих надгробий.

Потом приехавший с большими санками почтальон забирает белые силуэты в свой ящик и увозит от Данте образ Беатриче… Вот тут-то и завязка, вот тут-то и возникают как бы лев и как бы волчица, а затем и щуплый человек с факелом — Вергилий (Вайдас Виллюс). Предыдущий великий режиссер, ставивший поэму Данте в начале 1970-х, Йозеф Шайна, прошедший ад Освенцима и Бухенвальда, предметно знал, что такое гореть в геенне огненной (печи концлагерей работали бесперебойно), и, чудом уцелевший в земном аду, он воплощал тени этого ада в своих трагических визуальных сценических композициях. Някрошюс снимает с «Божественной комедии» всякий пафос и всякий трагизм, упраздняя слово «божественная» и делая акцент на «комедии», тем более что именно так, «Комедией», и назвал поэму сам Данте («Божественная» — это уже позднейшее авторство Боккаччо). Встречаются два парня, Данте и Вергилий, и безо всяких высокопарных «О, учитель!» путешествуют по нестрашному, вполне милому, иногда веселому пространству, которое уж никак не «смердит под жидкой пеленой», но зовется адом.

Сцена из спектакля.
Фото — Дмитрий Матвеев

Ведет себя Данте в аду вполне активно. Ему здесь все до ужаса любопытно, тем более в первом круге он попадает в мир ушедших классиков, гениев. Вот они выходят строем — великие под предводительством слепого Гомера. Что делает наш Данте? Он, обалдев от радости, кидается к ним за автографами…

Еще при встрече с Вергилием первое, что сделал Алигьери, — разул одну ногу и приложил свою ступню к босой ступне античного поэта. Вероятно, в сочиненном Някрошюсом мире так меряются величием, размер стопы определяет значительность поступи и уж точно по размеру ноги определяется след в литературе. Естественно, Данте пытается вписать себя в ряд и сличает свою ступню со ступней Гомера… Потом он пытается втиснуться в строй всемирной литературы. Но простота хуже воровства: его тактично, но строго выводят, средневековый поэт явно берет не по чину, и вообще это не его, христианина, ряд…

Сельский паренек Данте не слишком-то печалится о Беатриче, тем более что она не ждет его в далеком раю, а сопровождает в аду, ревниво появляясь, между прочим, каждый раз, когда на Данте претендуют то Франческа, раздосадованная невниманием Паоло, то его жена Джемма, то дама Италия, — и он, веселый путешественник по загробному миру, не прочь завести с ними шашни. Явившаяся Беатриче плачет, обиженно надувает губы и в качестве протеста каждый раз исполняет на скрипке школьный музыкальный этюд типа Черни.

Вот что действительно ад — так это плохо работающая почта. И, как видно, адская мука — невозможность послать весточку на волю, родным и близким. В каждом круге обитатели ада мечутся с письмами, кидая их в ящик почтальона. Но ящик без дна (бездна…), и Данте становится спасительным вестником: уж не помню, в каком круге покойники суют ему конверты с письмами — в Мантую и Падую, Равенну и родную Флоренцию… И вот она возникает на сцене: игрушечная, выстроенная из маленьких домиков (Сан Мария дель Фьоре, галерея Уффици…), обнесенная, как музейный экспонат, веревкой: не заходить. Но не забудем, что Данте был изгнан, и до конца жизни Флоренция была для него закрыта: не заходить. Радость возможной связи с белым светом, с Флоренцией — радость человеческая, явная, утверждающая бесконечность и вечность жизни. Ада нет!

Всегда у Някрошюса именно театральный язык рождает содержание, именно языковые находки держат действие. Сильный образный удар в прежних спектаклях имел пролонгированное воздействие, ты переживал его все то время, пока мизансцены вихрились пробежками, переходами. Резко вброшенное образное содержание заполняло пустоты.

Тарелка Тузенбаха в «Трех сестрах» крутилась гораздо дольше реального своего вращения, она словно была запущена в наше сознание.

Отелло тянул свой флот на веревках много дольше реальной мизансцены, он как бы тянул флот через весь спектакль.

Камнепад в «Макбете» гремел еще долго после того, как Макбет подставлял свою бедную голову под падающие булыжники, ища смерти.

Метафоры «Божественной комедии» не так сильны, чтобы скреплять, цементировать действие, а расстояние от образа до образа трудно преодолимо. Чувствуется какое-то «иссякание эстетики». Смотреть спектакль тяжело, круги ада повторяют один другой, все путается и мутится, и ты действительно мучаешься пять часов, в отличие от веселого Данте. Может статься, к осенним гастролям в Петербурге и Москве что-то изменится.