«Мой друг Лапшин». По мотивам повести Ю. Германа «Лапшин» и фильма А. Германа «Мой друг Иван Лапшин».
Александринский театр.
Режиссер Елена Павлова, художник-постановщик Светлана Тужикова.

Зумеры изобрели новый тип спектакля — сочинение «Моя любимая книга». Как прочитают что-нибудь, за душу взявшее, так сразу бегом несут на сцену, делиться. Никто же книги-то этой не читал, надо же принести знание в мир. Оно в целом-то и хорошо, лучше, чем сочинение «Как я провел лето». И всякий раз надеешься на свежий, дерзкий и новый взгляд через толщу времен и контекстов — ну когда-то же должно получиться уже…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Елена Павлова ставит в Александринке спектакль «Мой друг Лапшин» по мотивам повести старшего Германа «Лапшин» и фильма среднего Германа «Мой друг Иван Лапшин». В названии спектакля — уже заявка: это ни то и ни другое, не повесть и не кино, это взгляд сегодняшнего человека на давнюю классику, и очень интересно — чей же друг Лапшин в этом раскладе.

На стене висят часы. На электронном табло светится реальное время. 19:02:57, 19:02:58… В какой-то момент хронометр зациклится, и пойдет время по кругу: 19:37:01, 19:37:02… 19:37:59, 19:37:00…

Это хороший образ.

Если бы он еще на что-нибудь работал, цены бы ему не было.

Зрители сидят так, чтоб им было не видно. Половина действия — ладно, половина разговоров — происходит за стенами. Это хороший ход. Голоса былого, свет угасшей звезды, уж сколько их упало в эту бездну. Тоже мог бы на что-нибудь работать. Тоже не работает.

Художник Светлана Тужикова строит для александринского «Лапшина» пустой и чистый мир с деревянным полом и ровными стенами, перегораживающими от зрителя примерно все. В отражениях за стенами можно увидеть, где диван, где стол, где стул, обрывки, обломки скудной жизни вечных квартирантов, съемщиков, кто в гостях, кто проездом, кто мимо проходил и зашел. В германовских мирах нет уюта, толком нет быта, ничего нет, кроме двух страстей — любви и работы, и сценограф точно воплощает современную метафору такого мира — бесконечного, туманного, прижатого низким потолком, не для полета, но для стремления вперед, вдаль, и не сразу заметишь, что путь вперед есть просто лабиринт, по которому сколь решительным шагом ни беги — оказываешься все время в одном и том же месте, ну максимум в трех одних и тех же местах.

О. Соколова (Адашова), И. Трус (Лапшин).
Фото — архив театра.

Примет времени почти нет — никаких и никакого, и это здорово, потому что о времени, об эпохе, о деталях режиссер не знает примерно ничего. Когда кажется, что знает — получается, мягко говоря, не очень. Заевший таймер утверждает, что на дворе 1937 год.

37-й год — это жестокое время репрессий, на допросах репрессируемым светили лампой в глаза — поставим у стола фонарь, будет ярко светить на стул. К тому, что подразделение Лапшина борется с ворами и убийцами, это отношения не имеет, но это ж неважно. Лапшин в кино ездил на мотоцикле с коляской — поставим на авансцену коляску от мотоцикла, пусть стоит на всякий случай. Патрикеевна, домработница — по другой версии домохозяйка — Лапшина, простая баба, поэтому будет ходить в обвислой кофте и в калошах. В квартире в Ленинграде в калошах. В 37-м году. Да какая разница, главное же — обозначить простоту бабы. Ханин — журналист, поэтому везде таскается с пишущей машинкой в кофре. Оно и понятно — не рукой же писать, сел на пенек, набил текстик. Неплохо было бы еще и будку телефонную с собой носить, для мобильной связи с редакцией, но что-то, видимо, подсказывает автору, что так не бывает.

Байбак Хохряков никогда не снимает шапочки. Новое поколение не знает — а старое робеет ему объяснить, боясь подрезать творческие крылья и вырвать авторский язык, — что никоим образом не может русский человек в 30-е годы находиться в помещении в головном уборе. У них стиль, у них пересмотр традиций, у них новый взгляд, че Гевара и черные реперы, они сами везде в бейсболках и бини, им нужно здесь визуальное пятно — они надевают на артиста шапку. И играй, хороший артист Александр Лушин, рефлексирующего агронома, мужа поповны, как хочешь. И трактуй, зритель, как получится: может быть, дело происходит на улице? Может быть, этот человек в прошлом жлоб и хам и вламывался в дома, не снимая буденновки? Может быть, он просто мерзнет на ветру истории? Нет, право, не надо пытаться привязать действие к какой-то эпохе, надо сразу принять, что это просто история, происходящая где-то вообще.

И. Трус (Лапшин).
Фото — архив театра.

Люди, населяющие этот мир, двигаются сосредоточенно, быстро и глядя под ноги. Каждому даны одна краска и одна нота. У какого артиста хватает духу или профессиональной привычки, тот вопреки режиссерской воле добавляет своему персонажу еще красок. Это выводит персонаж за рамки общего стиля спектакля, но делает изображаемого человека интересным и содержательным. Такая вот художественная дилемма. Разрывающая спектакль на кусочки.

Патрикеевна та же. Кто она им всем, зачем она — герман ее разберет. Но Мария Кузнецова в принципе в одну краску не умеет, поэтому у нее из-под недовольного старческого бубнежа проступает бабья искренняя жалость к неухоженным и неприкаянным жильцам, а из-под нее — человеческая открытая забота о слабых, и все это выходит далеко за рамки обозначенной шахматной партии на нескобленом паркете. Или вот начальник — он суров и решителен, в наглухо застегнутом френче. Сергей Мардарь честно исполняет функцию, приблизительный образ довольно неприятного, в целом самодовольного, жестко держащего дистанцию руководителя, и позволяет себе сложно, разнообразно и с переливами сыграть человека только единожды: в большом монологе-жалобе о неудачном допросе, под тем самым слепящим фонарем. И там и злость, и ярость, и отчаяние, и тоска, и боль, и даже любовь к людям, ради которых, в общем-то, и бьются все они — и он, и Лапшин, и товарищи их; и это не про суровые сталинские застенки, а про горячее сердце, чистые руки и искреннюю веру. Или великолепная Катька-Наполеон, знаменитая шлюха: Елена Немзер врывается в серую коробку истории жар-птицей — набеленное лицо, подведенные глаза, красные перчатки, россыпь модуляций голоса, бесконечное богатство жестов, осанка королевы в изгнании. Немзер играет воплощение цинизма и мудрости, и какая же жалость, что это буйство актерского мастерства лишь вставной номер, а не ткань спектакля…

Впрочем, все это эпизодические, вспомогательные персонажи, фон для главного любовного треугольника: он любит ее, она любит другого, другой любит жену, а жена умерла. И именно эта большая человеческая драма организуется режиссером как шахматная партия — в один цвет, в один звук, без нюансов, стремительно и жестко, держа ритм, стуча каблуками по паркету. И именно здесь окончательно теряется смысл художественного высказывания.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Ибо у Германов, что в буквах, что в картинках, вся история строится на полутонах. На удивительном балансе раздирающей душу любви и дела, которому ты служишь. И журналист Ханин, опоздавший на похороны обожаемой жены, стискивает зубы и идет писать свои очерки. И милиционер Лапшин, видящий всю безнадежность своей влюбленности, чинит девушке утюг и идет брать банду налетчиков. И актриса Наташа, отказывающая любящему ради любимого, вытирает слезы и идет репетировать. Германовские люди находят спасение от убийственной страсти — в работе и служении, и от превращения в рабочую машину — в любви и привязанности. Если у них это отнять — что останется?

Останется чистый сюжет. Останутся пустые слова. Не наполненные человечностью, переживанием, страданием, они складываются в хрусткие пошлые фразы. Режиссер отбирает у трех ключевых персонажей короткие взгляды, неловкие жесты, недомолвки, оглядки, отнимает все германовское, а взамен дает — ничего. И драму разбитых сердец играет выхолощенное трио: Иван Ефремов — Ханин — в неизбывной истерике; Олеся Соколова — Наташа — в напряженном испуге; Иван Трус — Лапшин — в неловкой растерянности. Им негде развернуться, им не на чем показать персонажей людьми, им не позволено наполнить слова эмоциями, одна краска, одна нота, один собьется — трио рассыплется, вот и держат они каждый свою ноту, и тянут, и ведут свою странную тему.

Только театр все равно, как ни старайся, — про человека, про живое, про настоящее. И пробивается сквозь любую концепцию, как одуванчик сквозь асфальт. Ханин подаст руку Лапшину на прощание, замрет, взглянет — и обернется героем-скитальцем, певцом чужих судеб. Наташа на пороге больничной палаты отвернется ото всех, улыбнется торжествующей улыбкой — и вот она, пусть и ненадолго, победительница демонов, чужих и своих. Лапшин искоса, незаметно посмотрит на хлопочущую Наташу с бесконечной нежностью — и вот он былинный богатырь и защитник всего маленького и слабого. И эти вспышки живого в неживом, эти проблески человеческого в умозрительном — это то самое, зачем люди ходят в театр, то, что оправдывает полтора часа вымороченной конструкции. Как и «Не виноват! Не виноват!» начальника, как Катькина простреленная бутылка духов и компот Патрикеевны. Эту игру выиграли Германы. И их, и только их, друг Иван Лапшин.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.