О девятой режиссерской лаборатории «Живая классика» в Коми-Пермяцком национальном драматическом театре

Темой девятой режиссерской лаборатории «Живая классика» выбрали литературу в жанрах фантастики и фэнтези. Выбор неочевидный и, казалось бы, странный — как, а главное зачем ставить на сцене то, что уже более двадцати лет с успехом идет в кино и представлено в многочисленных видеоиграх? Как театр может конкурировать с большой традицией киношных спецэффектов (которых от фантастики невозможно не ждать), и насколько этот отстраненный во всех смыслах жанр может быть представлен на театральной сцене — где все как на ладони?

Сцена из 'эскиза «Манифест киборга».
Фото — архив театра.

Однако Коми-Пермяцкий драматический пошел ва-банк и провел опен-колл среди режиссеров — материалы для своих потенциальных эскизов они предлагали сами, а театр лишь отбирал самые интересные заявки. Получилось пять произведений: «Стальной сад» Айзека Азимова, «Малыш» Аркадия Стругацкого, «Луч» Марины Дяченко, «Мост в Терабитию» Кэтрин Патерсон и «Манифест киборга» Донны Харауэй. И если с первыми тремя все ясно — Полина Алехина, Анна Морозова и Никита Огарков взяли самых известных в советском пространстве авторов этого жанра, — то с выбором Константина Сои и Ксении Отиновой дела обстоят интересней. Повесть Кэтрин Патерсон, строго говоря, фантастикой не считается — это подростковая литература о дружбе и первой потере близкого. Эссе Донны Харауэй «Манифест для киборгов» в принципе не является художественной литературой — это философско-социологическая статья, предвосхитившая и во многом определившая киберфеминизм. Неудивительно, что именно эти два эскиза получились наиболее удачными — во всех смыслах современными и своевременными.

КИБОРГИ — ЭТО МЫ

Режиссер Ксения Отинова (стоит отметить, что, закончив магистратуру МХАТа у Виктора Рыжакова, Ксения вернулась в родной Кудымкар — делать театр) взяла текст Донны Харауэй 1985 года и вычленила из него для себя самое важное, написав и поставив впечатляющий автофикшн-эскиз о сложности взаимоотношений техники и человека. «Киборг, — пишет Харауэй, — это кибернетический организм, помесь машины и организма, создание социальной реальности и вместе с тем порождение вымысла», «Конец XX в., наше время — это мифическое время, мы все — химеры, выдуманные и вымышленные гибриды машины и организма; короче, мы — киборги. Киборг — наша онтология; от него идет наша политика. Киборг есть конденсированный образ как воображения, так и материальной реальности — два совмещенных центра, структурирующих любую возможность исторической трансформации».

Сцена из 'эскиза «Манифест киборга».
Фото — архив театра.

Вдохновившись этими тезисами, режиссер провела антропологическое исследование о степени интегрированности технологий в человеческую жизнь. Для этого автор заранее опросила шесть своих разнополых знакомых (к сожалению, они все были примерно одного возраста, расы и достатка, но эскиз на то и эскиз — тут главное предложить ход) об их отношении со смартфонами: «Где заканчивается тело, а начинается техника?» / «Можно ли представить себя без техники?»; «Как телефон, соцсети, умные устройства меняют ваш распорядок дня, память, чувства?» / «Маленькие ритуалы с гаджетами, которые стали частью тела» / «Случаи, когда техника спасала или подводила»; «Какое эмодзи вы чаще всего используете и почему именно его?» / «Замечали ли вы, что эмоции через эмодзи отличаются от тех, что чувствуете на самом деле?» / «Как вы думаете, заменяет ли машина нашу способность выражать настоящие чувства?»; «Как часто вы обращаетесь к машине за знаниями, которые не можете получить сами?» / «Чувствуете ли вы связь с этим чужим знанием или оно остается чуждым?» / «Может ли знание машины изменить то, как вы понимаете себя и мир вокруг?»; «Что значит для вас общение с теми, кто уже не здесь, но остается в телефоне?» / «Чувствуете ли вы связь с „цифровым прошлым“?» / «Как меняется ваше восприятие жизни и смерти через это?».

Видеоответы по зуму на предложенные вопросы драматургически чередуются с предлагаемыми экспериментами в зрительном зале: засечь таймер на 30 секунд (после чего возникает хаотичная симфония рингтонов); открыть самую первую фотографию в галерее и задать себе вопрос: вспомнил бы ты этот день без этой фотографии?; открыть контакт/переписку с ушедшим из жизни человеком и прочитать последнее его сообщение; посмотреть, какой эмодзи ты используешь больше всего, и так далее. Проводником между общением с машиной и самим собой тут выступает актриса Мария Демидова. Она являет тут кибернезированный образ — человек/машина, женщина/актриса, противница/заступница технологий. И это простое, но очень важное в контексте выбранного материала решение: именно женщина должна воплощать в поле театра идеи Донны Харауэй.

Сцена из 'эскиза «Манифест киборга».
Фото — архив театра.

Нам предлагалось бережно и мягко взглянуть вглубь себя, побыть наедине со своим гаджетом и осознать, насколько легко или сложно без него обойтись, насколько крепко он интегрирован в повседневность, какое количество задач мы ежедневно делегируем куску металла и так далее. Фиксировать или не фиксировать случающиеся внутри тебя инсайты — дело индивидуальное. К происходящему можно было подходить и не с точки зрения самопознания, а, например, выступать отрешенным наблюдателем.

Ксения и Мария не навязывали никакую из точек зрения, а лишь задавали правильные вопросы, изредка поэтизируя происходящее («Мы держим застывшее время в руках», — говорит Мария после эксперимента с фотографиями).

Эскиз Ксении Отиновой проходил в хореографическом зале, зрителей расположили на стульях напротив завешенного зеркала; Мария Демидова в лаконичном черном платье и с убранными волосами делила собой пространство, по левую и правую ее руку транслировались зум-ответы реципиентов. После каждого эксперимента Мария предлагала зрителям хором произнести возникающую на экранах фразу (например, «Мое время — это ритм, который звучит вне меня» или «Мои чувства говорят на языке знаков»). В конце эскиза-эксперимента Мария откроет зеркала, и из динамиков будут раздаваться произнесенные зрителями фразы, звучащие расстроенным хором. Это предсказуемый ход, но крайне иллюстративный и ясный: киборги — это мы. И это неплохо.

ТЕРАПЕВТИЧНАЯ ТЕРАБИТИЯ

Имя режиссера Константина Сои, выпускника мастерской Григория Козлова, все чаще появляется в лабораториях и все успешнее связывается с театром для подростков: к примеру, одним из итогов лаборатории этого года в «СамАрте», взятых театром в репертуар, стал его эскиз по пьесе Маргариты Кадацкой «На районе». И вот снова — инсценировка Кадацкой, и снова сюжет для юного зрителя. Лаборатория в Коми-Пермяцком национальном показывает, что театр, вступая в крайне невыгодное для себя конкурентное поле фантастики, может противопоставить многомиллионным бюджетам визуальности на экране рукотворность чуда на сцене и возможность наблюдать нейрохирургию разной человеческой эмоции. Возможность видеть крупным планом, как зарождаются первая любовь, страх потери, горе, травма. Напрочь отказываясь от серебряных скафандров, дыма, космической музыки и ожидаемых штампов фантастики, эскиз идет по пути фантазии. И показывает простой механизм детской игры, из которой проистекает и театр вообще, и взросление человека в частности. Показывает, как любая Нарния, Зазеркалье, Изумрудный город рождаются в детском шкафу или под одеялом, подсвеченным фонариком. Очень просто в эскизе создается волшебная Вселенная, энергия которой перетекает в зал.

Сцена из 'эскиза «Мост в Терабитию».
Фото — архив театра.

Фантастики не будет. Это режиссер заявляет сразу через сценографию. На сцене — коряги из ближайшего леса, палки, папоротник, мох. А может, ощутить шершавость коры, влажную мягкость мха, поразглядывать микрокосм под ногами без зума — и есть фантастика для сегодняшнего подростка? Быть может, поиграться в этих живых «фильтрах» теплее и интереснее, чем скролить ленту соцсетей? Из тайников массовой культуры Константин Соя берет крайне нерасхожий материал. Пока многие режиссеры театра для подростков продолжают эксплуатировать миф о советском детстве или перебирать изрядно потрепанные последним десятилетием сюжеты литературы уoung adult, выпускник мастерской Козлова берет для эскиза повесть 1977 года американской писательницы Кэтрин Патерсон, не сильно известную зрителю американской же экранизацией 2007-го. Тем временем, повесть собирает бинго терапевтичной подростковой литературы: травля в школе, поражение на соревнованиях, отсутствие эмоционального интеллекта в семье, несмелость первой любви, смерть друга и бегство от всего этого в альтернативную реальность.

Композиционный ход в инсценировке Маргариты Кадацкой делает из сугубо подростковой повести про двух 12-летних подростков, Джесса и Лесли, спектакль семейного просмотра для расширенной аудитории. Герой, чьими глазами мы наблюдаем историю, — среднестатистический офисный планктон, уставший от нелюбимой работы и не очень сложившейся, по всей видимости, жизни миллениал, не способный вовремя приехать на службу, сбегающий от ответственности и звонков начальства в тревожность и лес. Тот самый лес с рухнувшим мостом в воображаемое государство Терабитию, при одиночном переходе в которое погибла его подруга детства. Незакрытый гештальт и непрожитая травма тянут сюда 40-летнего мальчика, как маньяка на место преступления. Так, беря за точку отсчета болезненное воспоминание взрослого человека о подростковой утрате, драматург сразу же оправдывает взрослость артистов в роли детей и важное предлагаемое обстоятельство для Андрея Минина в главной роли, которое он зримо отыгрывает: с первой встречи он смотрит на Лесли (Ярослава Ульянова) с таким желанием прикоснуться и такой нежной горечью от невозможности это сделать, с такой бедой от знания ее смертельного будущего, что зал мгновенно подключается к этому эмоциональному регистру, мгновенно понимает — это портал в прошлое. И безоговорочно верит двум взрослым артистам в их «играх в песочнице» — с картонной короной, деревянным мечом и присягой на трон короля и королевы Терабитии.

Сцена из 'эскиза «Мост в Терабитию».
Фото — архив театра.

Очень простыми двумя-тремя штрихами режиссер выстраивает узнаваемый контраст двух таких разных семейств. Ортодоксальные, неспособные к эмпатии, живущие по аксиомам «я родитель — ты дурак», близкие Джесса словно прибиты гвоздями к наклонному деревянному помосту, вымуштрованы домостроем. Мама-полицай, папа-жертва, сестра — вечная выскочка. Такой тип отношений, когда едут «на жесткой сцепке», как сказали бы автолюбители. И семья Лесли — творческие фрилансеры, чуть-чуть хиппи, живущие в настолько комфортных гибких взаимоотношениях, что мама печатает роман с живым пуделем под мышкой, а папа буквально соскальзывает, стекает с аналогичного наклонного помоста. Именно эта долюбленная, без эмоциональных дефицитов девочка Лесли придумает спасительную для Джесса Терабитию — «место, в котором нет страха, и там ты становишься королем», — и уйдет в нее навсегда. Но прежде чем уйти, оставит фразу, которую будущий спектакль (зрители проголосовали именно за этот эскиз, потому есть все шансы) может выносить в подзаголовок: «Родителям надо, чтобы их кто-нибудь да понимал».

30-летние подростки в зале, хлюпая, утирают носы. Опрокинутые в собственные внутренние «терабитии», долго не могут сформулировать эмоции для обсуждения. Для всех непроработанных психологами миллениалов будущий спектакль Константина Сои может оказаться еще и терапевтичным, потому что в любом, даже очень успешном 40-летнем клерке наверняка живет тот 12-летний мальчик, который не преодолел буллинг старшей сестры или проигрыш девчонке на соревнованиях. В финале эскиза герой восстанавливает мост на опушке леса в воображаемую страну и впускает туда младшую сестренку. Сакральность придуманной Терабитии размыкается, а значит, может отпустить наружу похороненную в ней утрату — и дать сказке продлиться в новой принцессе. Кадацкая плюсует к американской повести свой русский обнадеживающий хеппи-энд: построив мост между собой маленьким и собой настоящим, перейдя по нему страх потери и вину за смерть Лесли, герой Андрея Минина собирает себя во взрослую целостность и набирается смелости ответить начальнику в трубку «Я увольняюсь. Я буду строить мосты». Представляешь, когда отпускаешь страх, становишься королем своей жизни! Это ли не фантастика?

Сцена из 'эскиза «Мост в Терабитию».
Фото — архив театра.