«Сестра печали». В. Шефнер.
Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Режиссер Анатолий Праудин, художник Вера Курицина.

Изречение о войне — сестре печали в повести ленинградского писателя Вадима Шефнера записано на дверце шкафа в комнате, где живут четверо хороших друзей, бывших детдомовцев, студентов техникума. Шкаф огромен, и хотя хранятся в нем вещи самые разные — одежда, посуда, учебники и тетради, хлеб, — заполнить его всем небогатым скарбом невозможно. Зато на створках удобно писать умные мысли, вычитанные в книгах или услышанные от людей. «Говорю вам: война — сестра печали, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту…» Эта печаль и эта неизбежность, определенность выбора судьбы воина-защитника пропитывают строгий и скорбный спектакль Анатолия Праудина. Спектакль неслыханной простоты, которая, я уверена, далась сложным, кропотливым процессом работы над материалом.

Сцена из спектакля.
Фото — Маргарита Пянтина.

Внешняя безыскусность, приглушенность тона, отсутствие резких режиссерских жестов (притом что каждая минута сценического действия художественно одушевлена) — все средства могут создать иллюзию этакого «ретро-спектакля» о военном времени. И правда, он почти что черно-белый, как старое кино, яркий цвет появляется редко — красный платок в начале (кровь из разбитого в драке носа), маски зверушек на новогодней вечеринке, мелькание жарких огненных сполохов (фарфоровый завод, герой «кормит» печь). Даже начинается спектакль буднично, без какого-то громкого эффекта: пока зрители еще рассаживаются в зале, усталая женщина незаметно выходит на площадку и долго, терпеливо, без нарочитых усилий работает утюгом — гладит мужскую одежду…

Вот именно эта тишина и «погашенная» выразительность кажутся мне принципиальными и современными. Тихая «Сестра печали» с полным отсутствием пафоса, наигранной победной интонации — это важнейший вклад в военную тему на театре. Уважительно, подробно, чутко следуя за лирической шефнеровской прозой, создатели спектакля отдают дань автору-фронтовику, очевидцу и участнику страшных событий. В этом — настоящее, не показное, чувство благодарности тем, кто воевал и смог описать свой опыт. Театральная аскеза — поклон тем людям.

В композиции, сочиненной Праудиным по повести Шефнера, автор — фигура сценическая. Пожилой человек с помощью жены (той самой маленькой женщины с усталым лицом, что гладила его одежду) надевает светлый плащ и, отказавшись от некстати предложенного ею кофе, выходит из квартиры, отправляясь на прогулку… как оказывается, в свое прошлое. В так и не покинутый им мир воспоминаний о юности в предвоенном Ленинграде, о первой и единственной любви, о погибшей во время блокады надежде на счастье. Герой Дмитрия Ладыгина всегда на сцене, обычно — справа, на трамвайном сиденье, и его глазами мы смотрим на происходящее. Все, что видят зрители, есть единый мир воспоминаний героя-автора, где все отзывается и отдается множащимся эхом. Здесь сосуществуют разные места и спрессовано время, хотя рассказ ведется хронологически последовательно. Авторская позиция не только не скрывается — подчеркивается: Ладыгин поглядывает в записную книжку, объявляет номера и названия глав. Повествование началось с финала, поэтому мы сразу понимаем, что Толя вернется с войны, что соединит он свою жизнь не с Лёлей, которую встретил весной последнего (относительно) мирного 1940 года, а с верной Люсей, любящей его кротко и смиренно, почти без надежды на ответное чувство. Пожилой Толя — Ладыгин и юный Толя — Арсений Воробьев сосуществуют на площадке, обмениваются взглядами и изредка репликами, ведь каждый из нас пребывает в мысленном диалоге с самим собой, а еще — человек часто видит себя в прошлом как кого-то другого, похожего и не похожего на себя же нынешнего.

Сцена из спектакля.
Фото — Маргарита Пянтина.

Буквально на несколько минут сценического времени главным героем оказывается третий исполнитель. Когда Толя узнает о гибели Лёли под обстрелом, Воробьев резко поворачивается и уходит. Так же стремительно появляется Юрий Елагин, человек средних лет, с суровым замкнутым лицом. Теперь он — Анатолий, старший лейтенант с тремя орденами и двумя нашивками за ранения. Елагин рассказывает, как воевал, как вернулся, как расписались они с Люсей (Виктория Зайцева), а теперь живут «дружно», имеют двух взрослых детей. И только пауза перед этим словом «дружно» и дрогнувший голос могут выдать все, что скрывается за скупой сводкой семейного бытия. Выжившие оказались вместе, но катастрофа души неизживаема, непреодолима. Рану, нанесенную войной, залечить окончательно невозможно.

Эта простая жестокая мысль не проговаривается словами, декларирование было бы стилистической чрезмерностью для деликатной прозы Шефнера и сдержанного спектакля Праудина. Но она все равно звучит.

Сценическое оформление сурово и скупо. Четыре железные кровати, фанерная вешалка с крючками для пальто, шкаф — универсальное советское пространство: и общежитие, и казарма, и коммунальная квартира, и госпиталь. На дальнем плане фанерные ширмы, напоминающие фасады домов с оконными проемами. И несколько сиротливых деревьев с тонкими безлиственными ветками, устремленными вверх, будто молчаливо взывающими к кому-то… Атмосфера в этом намеренно лишенном быта и тепла пространстве задается светом, лучи прорезают темноту с разных сторон, высвечивают силуэты в контражуре, обливают людские фигуры сверху, выделяют их теплыми или (чаще) холодными пятнами. Сценографических перемен почти нет, только казенное белье и матрасы снимают постепенно со всех коек. Сначала пустеет кровать Гриши, умершего в больнице после тяжелого ранения на Финской войне (у героя Семена Гончарова всего один монолог, но очень весомый, горький, трагический). Потом — койка поступившего в военное училище Володьки, юного обаятельного гитариста, сочиняющего стихи (Герман Чернов мягко, без нажима прорисовывает своего персонажа). Уходит на фронт разбитной парень Костя, житейский философ и остряк (яркая работа Егора Лесникова), оказывается в батальоне аэродромного обслуживания и главный герой Толя… Война, блокада Ленинграда опустошают пространство. И так безбытное — теперь оно кажется пустынным. Но в финале все герои, живые и убитые, соберутся вновь, окажутся рядом. Один из четверки друзей говорит: «…будем думать, что в той комнате обитаем мы. Все четверо, как прежде. Ведь если считать, что время не просто промежуток между двумя событиями, а субстанция, то все существовавшее в прошлом так же реально, как и все существующее в настоящем».

А. Воробьев (Толя).
Фото — Маргарита Пянтина.

В программке артисты перечислены по алфавиту, без указания персонажей, и таким образом все они уравнены в сценическом ансамбле. Контуженный еще на Первой мировой, практически бессловесный сосед (Александр Кабанов), решительная сестра робкой Люси — Вера (Мария Лысюк), собиратель слухов Малютка Второгодник шпанистого вида (Дехиар Гусев), Витик Бормаковский, «показательный общественник» с иконой — портретом Сталина (Юрий Елагин) — все это короткие, классно сыгранные эпизоды. У Аллы Еминцевой — галерея характерных персонажей, от пьяненькой уборщицы-гардеробщицы с розаном в пышной прическе (Марго, одна из бывших обитательниц старинного дома, когда-то служившего приютом для раскаявшихся девиц легкого поведения, «раскаянок») до Лёлиной интеллигентной тетушки. Маргарита Лоскутникова играет соседку, добрую и заботливую тетю Иру (Ыра, как зовут ее в квартире) с ее постоянным сетованием: «Хорошие вы ребята, порядочные, только в бога не веруете…» Если в повести ее набожность — предмет искреннего смеха героев, то в спектакле иронии нет. Лоскутникова транслирует спокойное знание того, что еще должно открыться парням, когда придет их время. Она верит в чудеса, например, в старичка с крыльями, который ходит по Александро-Невской лавре между могилками и сам собой светится. Верит, как видно, не зря!

Чудесное присутствует в мире спектакля — такого светоносного старичка не без добродушного юмора воплощает Сергей Андрейчук. Артист сквозно проходит по действию в разных обличьях (сперва это вполне реальный преподаватель военного дела в техникуме, потом случайно встреченный мужичок, вклинившийся в свидание Лёли и Толи, потом сосед по палате с огромным гипсом и т. д.), но можно назвать его ангелом-хранителем главного героя. Грустная мудрость Андрейчука, и вправду, чудо… Старик с белоснежной бородой и хрупкая девушка, обмотанная окровавленными бинтами, незримо бродят между кроватями, становясь духами Васильевского острова. Неожиданный образ фантомной героини Ксении Парфеновой родился из описания старинного витража, изображающего кающуюся Марию Магдалину, в здании, где расположился техникум: к этой «голой Маше» студентки обращались с просьбами помочь на экзаменах, ведь больше никаких святых рядом с ними не было.

Сцена из спектакля.
Фото — Маргарита Пянтина.

Любовь Толи — Арсения Воробьева и Лёли — Полины Гараненковой — главная линия спектакля, прочерченная тонко, нежно. У Лёли непростой характер, бывают «нахлывы»: она срывается, совершает резкие, непонятные даже ей самой поступки, в новогоднюю ночь внезапно ссорится, прогоняет Толю (это не капризы, скорее — порывы свободной души, страшащейся таких громадных перемен, как упавшая нежданно-негаданно любовь). Эти «выходки» не ярко акцентированы в спектакле, важны не они, а та великая красота, что одухотворяет любящих. Первое свидание — герои отправляются на лодке за сиренью — поэтическая, прекрасная, возвышенная сцена при всей обезоруживающей простоте. Только лучи света, только перевернутая вверх ножками лавка, положенная на стол и превращенная в лодку, только два человека в ней, словно парящие в воздухе. Едва видная, неяркая видеопроекция цветов сирени, заполняющая все пространство, и музыка. Деревянные духовые и орган — так звучит любовь в «Сестре печали».

Эта летняя встреча, нереально красивая, кажется последней мирной паузой. Жизнь замерла в счастливой точке перед тем, как начнется обрушение в хаос, боль, рев моторов и грохот снарядов (хотя до войны еще целый год). Предчувствие любви, которой живут герои, драматически сопрягается в этой сцене с предчувствием горя. Тревогой отзывается блаженная тишина, и летящий в небе ястреб — вестник этой тревоги.

Во втором, военном, акте у Лёли и Толи есть щемящая встреча в декабре 1941-го, когда герои уже сильно измождены голодом и холодом. Медленно-медленно, как старик, пробирается Толя — Воробьев между кроватей, с трудом поднимаясь к любимой на шестой этаж, куда раньше взлетал через три ступеньки, и согнувшись, как старушка, выходит к нему закутанная в платки и шали Лёля — Гараненкова. Это последнее свидание героев, которым достает сил лишь прижаться друг к другу и стоять неподвижно, то ли во сне, то ли в забытьи… Как тут не вспомнить, что Праудин когда-то ставил «Моего бедного Марата», и блокадная тема ему близка. Он так точно фиксирует истекание жизни из недавно бодрых здоровых людей: включает «рапид», утяжеляет темп и без того неспешного действия. Голоса влюбленных, озвучивающие письма друг к другу, гулко раздаются в фонограмме и оттого кажутся нереальными, надрывно печальная музыка не умолкает, а на сцене безмолвные фигуры в шинелях — как в замедленной съемке — сменяют друг друга в карауле. Часовые на страже измученного блокадой города…

Ю. Елагин (Анатолий).
Фото — Маргарита Пянтина.

P. S. Режиссер почти не отходит от текста Шефнера, но все-таки кое-что незаметно внесено, и эти крупицы, конечно, необычайно существенны. Добавлены, в основном, документальные материалы — хроника, новостные сводки, тексты из СМИ. И исподволь возникает чуть иной, уже не лирический, ракурс, отстранение и переосмысление. Взгляд назад из 2025 года неизбежно гораздо более безнадежен, чем был в 1960-е, когда вышла книга… Одну сочиненную сцену расскажу напоследок. Толя лежит в госпитале, в его палате появляются врач (Ю. Елагин) и медсестра (А. Еминцева), совершая обход. Стоя над лежащими в койках солдатами, сестра зачитывает описания чудовищных ранений, страшных повреждений организма, явно не совместимых с жизнью. У доктора же только одно-единственное назначение: «Морфин! Продолжайте морфин!» И пожелание скорейшего выздоровления… Здесь не разоблачение цинизма вымышленного врача, а лишь трезвая, сухая, жгучая горечь. «Истинно вам говорю: война — сестра печали, горька вода в колодцах ее». Горька.