«Принц Гомбургский». Г. фон Клейст.
Никитинский театр (Воронеж).
Режиссер Лиза Бондарь, художник Алексей Лобанов.

В воронежском Никитинском театре Лиза Бондарь поставила пьесу Генриха фон Клейста «Принц Гомбургский». Не очень-то богата сценическая история этой странной пьесы на отечественной сцене. Могу вспомнить только спектакль Михаила Мокеева в сценографии Юрия Харикова в «Et Cetera» в 1998 году, из которого я ничего не помню, кроме фантастических костюмов. Ставить сейчас «Принца Гомбургского», в котором явно силен прусский милитаристский дух, — это, конечно, и вызов, и принципиальный диспут. В романтической драме Клейста есть и прославление курфюрста Фридриха Вильгельма, монарха прусской династии Гогенцоллернов, и невероятный пафос подчинения монаршей воле, которая олицетворяет государство. Но есть в пьесе и другое: романтический, несколько сомнамбулический герой, мечтающий о подвигах, о славе, нарушающий то ли во сне, то ли наяву эту самую волю, приносящий монарху победу и приговоренный к расстрелу за неподчинение приказу.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

Драматический конфликт здесь двойной природы. Это столкновение живого патриотического порыва с железным законом войны — полным подчинением приказу сверху. Ей-богу, трудно понять этот сложный драматический конфликт человеку, несведущему в военном деле. Ну да, приказы надо выполнять, даже самые тупые. В этом мы убеждаемся постоянно даже в мирной жизни. Но чтобы сразу расстрел? Да еще после победы, которую принесло это неисполнение? Раньше казалось, что это многовато. Сейчас уже не кажется. Но есть в драме и внутренний конфликт, который кажется современным и вечным: ужас перед лицом смерти, который превращает упоенного своей храбростью героя в жалкого труса. Он готов отказаться от всего — от подвигов, славы, даже от своей невесты, — лишь бы сохранить жизнь. И внутренняя борьба принца со своим эго и есть главный конфликт старинной романтической драмы, который совсем по-иному звучит сегодня.

Власть монарха жестока, милость его проблематична, хотя в каноническом тексте (в переводе Б. Пастернака) курфюрст прощает принца в последнюю минуту перед казнью. Но это было написано в 1810 году. А сегодня и власть другая, и государства другие. И гуманизм сильно пошатнулся. Текст, конечно, пересмотрен и купирован режиссером и литературно адаптирован Александром Плотниковым. Он не кардинально изменен, но стал проще для современного уха, без сложносочиненных речевых периодов. И принц в финале не прощен. Точнее, он сам приговаривает себя к смерти, как и в пьесе. Но в финале «бог из машины» в виде прощения монарха не появляется.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

А вот «Слава героям, слава!» — это остается. Особенно когда герой мертв. Таким образом, если в пьесе романтический конфликт между героем и властью разрешается волей монарха, то в спектакле — именно в финале — он как будто перекидывается со сцены в зал и поселяется в наших головах. И не отделаться от него никаким образом.

В спектакле Лизы Бондарь многое переосмыслено, притом что текст Клейста, как уже сказано, существенно не переделан. И это касается прежде всего системы человеческих отношений внутри действия. Пьеса эта всегда казалась мне избыточно пафосной, чтобы не сказать напыщенной. Все эти бравые военные, слегка сдвинутые на будущем величии Пруссии, чрезвычайно сентиментальны, слезливы. Легко впадают в истерический восторг, особенно при виде курфюрста, наслаждающегося монаршей властью.

В спектакле курфюрст в ироничнейшем исполнении Бориса Алексеева как будто тот самый курфюрст из драмы Клейста, но все же не совсем тот. Подчеркнуто изысканны его костюм, его манеры. Бесстрастно его выбеленное лицо с тонкими чертами, медлительны и отточены жесты. Но почему-то это смешно. Как будто актер наблюдает за своим героем чуть со стороны и сам забавляется его поведением, до поры до времени. Курфюрстине отдано меньше места. В исполнении Марины Демьяненко она является тенью своего мужа. Она тщательно следит за соблюдением всех почестей и приличий, и (очень живая черта!) ей явно надоела малахольная принцесса Наталия Оранская, которая вечно таскается за ней и которую все время приходится одергивать, а иногда и шипеть на нее. Пехотные полковники, ротмистры, офицеры, кавалеристы, капралы, гайдуки, придворные, фрейлины, а также слуги и народ из действия, слава богу, изъяты, так что из-за кулис не выбегает чертова уйма никому не известных персонажей.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

Никитинский театр — маленький. Поэтому героев всего семеро. Да и не поместиться историческим толпам на камерной сцене нового помещения театра. Якобы историческая драма Клейста (точнее, романтическая, задрапированная в исторические одежды) проявляется, как всегда у режиссера Бондарь, в точном и остром режиссерском рисунке, где, как в прусском войске, не забалуешь! Но иногда (я имею в виду спектакли Лизы в других театрах, поскольку охочусь по мере сил за ее постановками) в этом жестком режиссерском построении мысль забивает свободное театральное чувство. Все настолько четко, что исчезает недосказанность, без которой в театре нельзя. А вот здесь больше всего удивляет свобода, которую режиссер оставила актерам. (А может, и не оставила, и это тоже расчет? Тем интереснее.)

Итак, из семи героев о двух самых важных «взрослых» я уже написала. Вся военная громада Пруссии сосредоточена в трех других — фельдмаршале Дерфлинге (Александр Новиков), графе фон Гогенцоллерне (Кирилл Пчелинцев) и полковнике Коттвице (Андрей Клочков). К ним присоединен восьмой безмолвный персонаж — Солдат (Роман Саблин). Они как могут создают воинскую доблесть и почтение к воле курфюрста. И почему-то именно благодаря их невероятной серьезности театральная ирония сквозит буквально в каждой сцене.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

Тут нельзя не сказать о пространстве, в котором происходит все действие. Художник Алексей Лобанов выстроил на камерной сцене еще более камерный театральный портал, на котором постоянно меняются живописные задники, воспроизводящие придворную жизнь XVII века на фоне датско-шведской войны. Картинки прекрасные. И сочетание плоских изображений и реальных героев на сцене создает какое-то странное качество. Как будто принц и все остальные герои шагнули с этих картинок и начали жить самостоятельной жизнью. Такова их пластика, и помогают этому странному эффекту деревянные солдатики величиной до колена, которые тоже как будто спрыгнули с этих картинок, но еще не совсем очеловечились. Они будут падать и умирать, принц не захочет бросить их к ногам курфюрста, потому что это любимые игрушки. Перед сражением на заднике появляется изображение трех вооруженных всадников, в прорезях их голов торчат лица героев, которые ведут напряженный диалог. Театрально и иронично передан боевой дух этих славных прусских воинов.

Но главные герои здесь — принц Фридрих Артур Гомбургский и принцесса Наталия. Принца (в пьесе он генерал от кавалерии) играет Михаил Гостев. Принцессу Наталию Оранскую, которая в пьесе Клейста, между прочим, является шефом драгунского полка, играет Татьяна Солошенко. И эта пара юных влюбленных сильно выпадает из мира, живущего по строгим законам войны. Начать с того, что оба они — и генерал, и шеф — сироты. И оба, особенно принц, выросли под покровительством курфюрста Фридриха Вильгельма. Принц считает себя почти его сыном. И это балованные дети.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

Принц Гомбургский в спектакле не просто мечтательный сомнамбулический юноша. В исполнении Михаила Гостева он инфантильный, порывистый и истеричный, с явными признаками СДВГ. Наталия ему под стать. Эти нежные юнцы вздрагивают, услышав звуки взрывов, привычные другим. «Мне страшно, дядя», — говорит Наталия. Она явно раздражает своей чувствительностью и свободой курфюрстину, будто закованную в панцирь и изо всех сил поддерживающую приличия и порядок в условиях войны.

В сцене, где фельдмаршал Дерфлинг зачитывает военный план курфюрста, принц совершенно не способен ни на чем сосредоточиться. Какая битва? У него в руке перчатка Наталии, которая была сдернута с ее руки во время его сомнамбулического транса. Он нюхает ее, целует, вертит во все стороны, и странно было бы требовать от него внимания, даже если бы прямо тут появился противник. Он и Наталия живут как будто во сне. Собственно, в другой пьесе сказано, что «жизнь — есть сон», так вот их сон прекрасен. Курфюрст озабочен троном и державой, но, впрочем, потерянная перчатка Наталии его тоже увлекает. Все остальные заняты точным исполнением военного плана и собственной славой. А эти двое беспечны и думают только о любви. И победу принц добывает, движимый своей импульсивной натурой, сам не поняв, что натворил. Главное, чтобы побыстрее. Потому что любовь, перчатка, сон, Наталия, слава! Принцесса, взлохмаченная, возбужденная, вбегает чуть не вприпрыжку, с радостным криком: «Ну, как война?» «Всех победил!» — отвечает принц, который до этого немного помахал шпагой, а когда не получилось, укусил противника за руку, ну и повалил всех деревянных солдат. Хочется похвастаться победой и показать грозные клинки. Хочется походить на головах. Хочется срочно жениться. И как только выясняется, что курфюрст не погиб, Гомбург немедленно тащит Наталию на руках к курфюрстине, как свою главную добычу в битве.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

Взросление этих детей происходит по-разному. Принц беспечен как дитя, потому что верит в монаршию милость, несмотря на предупреждения друга Гогенцоллерна. И вдруг осознает свою участь при виде гроба, в который завтра его опустят. Гостев потрясающе играет это страшное пробуждение. Напрасно курфюрстина взывает к его мужеству. Да и откуда она вообще взяла, что оно было? Он мечется и почти в бреду отрекается от славы, от отечества, даже от Наталии. Он просто хочет жить.

На ум приходят поразительные рифмы из другого времени. В романе В. Астафьева «Прокляты и убиты» двух новобранцев, братьев Снегиревых, расстреляли перед строем за то, что они сбежали к мамке в деревню, чтобы поесть и принести еды для товарищей. У Мустая Карима есть повесть «Помилование». В ней показательно расстреливают перед строем юного Любомира Зуха, сбежавшего на несколько часов к невесте и вернувшегося вовремя, но по дороге сбившего козу в сарае.

Закон войны вечен и непреклонен. Что в середине семнадцатого века, что в двадцатом, что в двадцать первом. Показательно расстрелять, перед строем. И во все времена даже военные люди понимали, что этот закон несправедлив и жесток. В пьесе Клейста против приказа курфюрста ропщут Коттвиц и Гогенцоллерн. Офицеры полка Наталии Оранской сочиняют письмо в защиту принца. Вообще, свобода в этом прусском воинстве царит просто недопустимая.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

В двадцатом веке не так. В повести Мустая Карима капитан, сообщивший наверх о проступке Зуха, мучается от жалости к юнцу, но роптать не смеет, и военную машину уже не остановить. Перед расстрелом братьев Снегиревых никто до последнего не верит, что двух голодных мальчишек расстреляют перед строем, но все молчат. Оказывается, в двадцатом веке выступать против закона войны было опаснее, чем в середине семнадцатого. Ну, а про двадцать первый век, когда и смертной казни в цивилизованных странах уже нет, нечего и говорить. Гуманизм победил почти окончательно!

Принц Гомбургский решился умереть, получив письмо курфюрста с предложением самому решить свою участь. Повертевшись в своей камере в ящике, похожем на детский гробик, он вспомнил о доблестном немецком духе, о храбрости. Он умер, еще будучи живым, потому что согласился с законом, выступающим против жизни. Гостев играет эти тончайшие переходы от ребячливости к взрослости, от безмятежности к глубокому отчаянию, от страстного желания жить к полному равнодушию к жизни. Его принц раздавлен ужасом и не может ни размышлять, ни бороться. В последней сцене, когда он приходит, чтобы признать правоту курфюрста, на сцене уже мертвый человек. Точнее, мертвый герой. И вокруг этого нового героя режиссер выстроила издевательскую пластическую мизансцену. Вояки, которые готовы были чуть ли не на переворот, чтобы спасти принца, приникают к его груди в священном экстазе. Это чисто мужское чувство.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

Последние сцены с курфюрстом — настоящий психологический поединок: курфюрста и Наталии, курфюрста и его окружения. И здесь Борис Алексеев играет человека безусловно умного, не тирана, не солдафона, но изощренного демагога и схоласта, потому что понятия, которыми он оперирует, это Пруссия, порядок, закон, победа. Он умело оперирует даже любовью, назначая Наталию женой мертвого Гомбурга и предлагая «любить его и в смерти!». Вот откуда взялась традиция назначения в почетные вдовы.

Но Наталия оказалась готова к интеллектуальной схватке. Она одна понимает конечность жизни. Она выступает не просто против смерти любимого человека, она выступает за то, что закон должен служить людям, а значит — жизни, а не жизнь — закону. И с ужасом видит, во что превращаются люди, когда служат мертвой идее. Юная девушка превращается в отважную умную женщину. Актриса и играет эту мощную палитру состояний, ее героиня взрослеет на глазах. Но она бессильна. Воинский закон победил. Потому что перед принцем уже маячит бессмертие, и оно ему важнее жизни. И «он, мертвый, в бой свой корпус поведет». Дорогу к вечной славе ему указал курфюрст, а любимая вряд ли это поймет.

Спектакль заканчивается сном Наталии. Музыка в финале звучит как реквием (музыкальное оформление Ольги Шайдуллиной). Сон этот страшен, и он о будущем. Он и о том, как под именем принца «идут полки, и конница идет», о том, как именем героя заряжают тяжелые орудия, о том, что закон войны победил и продолжает побеждать, о Германии, которая сотворила то, что сотворила, в XX веке. А начиналось все тогда, когда смерть победила жизнь.

Сцена из спектакля.
Фото — Диана Литвинова.

И тут возникает мысль о знаменитой бабочке Рэя Бредбери, которую в рассказе «И грянул гром» нечаянно убил герой, путешествуя в прошлое и сойдя с Тропы. И мир необратимо изменился. «Мертвая бабочка — и такие последствия? Неужели нельзя вернуть ее туда? Неужели нельзя начать все сначала?»

Кто знает… Мертвое тело принца Генриха Гомбургского, завернутое в знамена, призывало к войне. И в прошлом уже ничего не изменить… А в будущем? Наталия кричит: «Мой принц, что ты наделал?»