«Мадам Бовари». Инсценировка А. Федорова по мотивам романа Г. Флобера.
Театральное агентство «Арт-партнер XXI». Режиссер и художник Антон Федоров

Во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах нашего театра и его представителей, из которых многих раскидало по свету (а иных и по тюрьмам), кому-то обесценило биографии, а кого-то выкинуло из профессии или, наоборот, затянуло в сомнительный коллаборационизм, — остаются и те, кто непостижимым образом сохраняет способность заниматься чистым искусством без оглядки на контекст. Сочинением особого языка и отдельного мира для каждого нового произведения. Тонкой настройкой между разными эпохами, извлечением общего корня. И в этом тоже есть своя свобода.

«Госпожа Бовари» неожиданно оказалась если не в фаворитах сезона, то в зоне повышенного интереса — после Андрея Прикотенко в Театре Наций роман инсценировал Антон Федоров в дорогой антрепризе Леонида Робермана «Арт-партнер XXI», но преимущественно со своей командой. В этой ставке на быстрый успех и уже отработанные в прошлых спектаклях приемы своих актеров есть и минусы — например, некая повторяемость задач для выдающегося, невероятно пластичного внутренне и внешне Сергея Шайдакова, которому хочется пожелать и принципиально иных ролей в театре.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Когда-то Гюстав Флобер создал прецедент и был судим за оскорбление общественной морали и религии (практически чувств верующих), затем оправдан, а его роман был зачитан современниками до дыр и пополнил «Индекс запрещенных книг» Ватикана. Со временем «Госпожа Бовари» заняла законное место на интеллигентских полках и в университетских программах, хотя в свете новых веяний никто не может гарантировать, что до него не доберутся вновь.

Персонажи «Мадам Бовари» — клоуны Господа Бога — без сословий и даже без языка. Свою речь они собирают заново: из «низкого» (русский) и «высокого» (обрезки французского: устойчивые обороты, обрывки цитат, песен, а оставшиеся русские слова «заворачивают» во французский прононс, пытаясь придать им желанный жеманный шарм и «нездешность» — «спасиблё», «читасьон», «усё пютом» и так далее). Знание французского для просмотра «Бовари», разумеется, не потребуется — лишь самый расхожий минимум. По тексту спектакля хочется составить партитуру — сродни той, на которую однажды решился Валерий Фокин, издав целую книгу «Партитура двух спектаклей» («Нумер в гостинице города N» и «Превращение»), где зафиксирована вся звукопись, все шепоты и крики, скрипы и шорохи. Такой текст не напишешь за письменным столом, он должен родиться из самого духа театральной игры — в данном случае «во Францию». Этой тягой ко всему французскому заразились, кажется, даже вещи — например, безопасная бритва каждое утро «поет» голосом Шарля Non! Rien de rien…

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Роман Флобера критики сравнивали с идеальным чертежом, а Федоров и компания сочинили поверх его текста, возможно, не менее тщательный, но хулиганский парафраз.

«Comment ça va? — Да, если честно, ça va. — Сх@яли сова?»;

«А давайте переедем? — Pour куда? В Воркуту? У меня там дядя… — A pour quoi pas?»;

«Вы смотрите Бертолуччи, я поеду к Берте лучше»;

«Мама, мама, мы собираем мозг. Это мужичок. — Мозжечок»;

«Разлагайтесь, как вам удобно…»;

«Игла, куда бы ее деть? А, вот стог сена, пусть поищут»;

«Извращайтесь скорее…».

Вместе с пересочиненнымтекстом Федоров сочинил и пространство, как это часто бывает в его спектаклях (он даже получил как сценограф «Золотую маску» за воронеж-ского «Ребенка», когда за режиссуру награды уже не дава-ли, но афиша еще составлялась по прежним — свободным — правилам). Пространство это лаконичное и эклектичное. «Старинную Францию» представляет крытая повозка без лошади и роскошная аптечная стойка. Убогий советский быт — проигрыватель, связка потрепанных книг (единственное сокровище книжной Эммы) и сломанный диван непонятного цвета, который когда-то был складным. Утрамбоваться на нем вдвоем можно только боком, превратив «упоение и страсть» в мышиную возню с мгновенным оргазмом — увертюрой храпа. От буйной природы — видеорамка одного и того же куста, знак бессмысленного переезда из Тоста в Ионвиль (как вариант — болотце, в котором испачкалась Эмма, уходя от любовника), и другая видеорамка с грозовым или звездным небом — оно останется даже тогда, когда нравственный закон внутри прикажет долго жить. А для всего остального — белое полотно, похожее на рулон обоев с обратной стороны, который предусмотрительные родители вешают в детскую, защищаясь от «настенной» живописи. Эту стену-рулон на протяжении всего спектакля «разрисовывает» анимация Нади Гольдман, дорисовывая все недостающее — Руанский собор, меблировку в доме Шарля Бовари, лихорадочные сны Эммы (напоминающие «Танец» Матисса), бурную, но не очень разнообразную «камасутру» ее свиданий с Родольфом и прочее. Ближе к развязке, когда челночник Лере ставит запутавшуюся в долгах Эмму «на счетчик», на экране замелькают рисунки унылых пятиэтажек и наглый делец перестанет миндальничать, резко осадив свою жертву: помни, откуда ты родом, «ты русская — говори по-русски».

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Вся эта конструкция расположена под углом, точно перед нами — макет жизни с фигурками-игроками. Волшебная коробочка, в которую играл лирический герой «Театрального романа». А сами фигурки словно вырезаны раз и навсегда ножницами из картона. Но вот что интересно — отсутствие многомерности, объема, сложности не делает их менее живыми.

Шарль Бовари (Семен Штейнберг), будто потерявший свою вертикаль, приплюснутый неведомой силой: спина осталась позади, а ноги «убежали» вперед. В глазах женщины, которой посмел увлечься, он с самого начала читает разочарование, и оно скоро перейдет в отвращение. Он Шарль, но не Бодлер, не Перро, не, на худой конец, де Голль из ее набора знаменитостей. Он посредственный врач с редкими пациентами и примитивными рецептами («оближите, а теперь обсосите»), чье имя лишь однажды попадет в местную газету — и то в связи с неудачной операцией. Какой уж тут Бодлер. Он так и не выберется из-под власти «маман-тиран», и единственное благодеяние, которое он, как ему кажется, может оказать своей любимой, — это абсолютная свобода. Которую никогда не имел сам. Которая предполагает и падение, и гибель.

Мама Шарля (Ольга Лапшина) «сработана» крепко, точно из фанеры: в кепке от галльского солнца, перепоясанная фартуками с карманами. Из упрямо сжатых губ вылетают слова-пули. К невестке раз и навсегда приклеилась русская «сучка». По утрам Бовари-mere старательно выговаривает «эннн каффе э кррруассэн», au revoir получается у нее чем-то вроде собачьего «оуррраф». Шарль неплохо натаскал маман на любезности и почти добился успеха: к певучим très joli добавляется даже сладкая улыбка, но очень уж ей трудно вновь не сорваться на «сучку». Покидая комнату, она неизменно сообщает: adieu passé (ать, я поссе). Словом, дрессура французским идет с переменным успехом. Отдельный номер — «свадебный танец» Шарля, Эммы и маман, которая властным окриком требует сына «к ноге» на правах единственной хозяйки.

Сцена из спектакля. Фото В. Луповского

Точно так же прибирает она к рукам «кровиночку», единственную внучку со старушечьим лицом (маленькая актриса Анна Никишина), которая так и не вызвала у Эммы материнских чувств. Лишь однажды между мамой и дочкой пробегает искрой возможность сближения. Некрасивый, нелюбимый ребенок вдруг тянется к чтению, и Эмма хватается за этот интерес как за последнюю соломинку, чтобы тут же ее потерять. Чисто вымытую и досыта накормленную младшую Бовари старшая Бовари старательно ограждает от тлетворного влияния средней Бовари и тащит прочь от опасных книг и распутной матери. Круг нелюбви замыкается.

Эмма Натальи Рычковой, жены и музы режиссера, — точно искусственное театральное пламя из ткани. Включишь — встрепенется, взовьется, зажурчит тоненько на девичьем экзальтированном французском. Выключишь лампочку и ветродуй — и обмякнет горкой тряпок, блузок, рюшек, юбок, плаща, в которой почти не видно человека: «Че-т херня какая-то, — удивляется Эмма. — А где восторг и страсти упоенье? Неужели так будет всегда?»

Эмма — сгусток наэлектризованной материи — льнет к любому, у кого есть другой «заряд», — будь то фальшивый романтик и псевдоинтеллектуал Леон (Сергей Шайдаков), невластный над своей статикой. Или брутальный Родольф (Артур Бесчастный), невластный над своей показательной «мужественностью». Или хамоватый Лере (Рустам Ахмадеев), ловко подсадивший очередную дуреху на микрокредит за гору ярких тряпок. В итоге она аккумулирует в себе столько любовного, позорного, ничтожного «электричества», что ей просто необходимо где-то разрядить этот заряд. Огромная емкость с белым порошком в аптеке обильного Гоме (Алексей Чернышев) — это, конечно же, никакой не мышьяк (свойства которого Флобер изучил так тщательно, что дважды сам отравился). Скорее, какой-нибудь кокаин, щепотки и облачка которого держат всех во взбудораженном состоянии. Но для Эммы, утопившей лицо в этом чане, его избыток оказывается смертельным.

Р. Ахмадеев (Лере), Н. Рычкова (Эмма). Фото В. Луповского

Разом осиротевшие мужчины толпятся вокруг несчастного мужа, которого они так старательно и разнообразно обманывали, а теперь топчутся и не находят нужных слов. А он то гонит их прочь, то зовет обратно — ведь каждый из них знает о Ней что-то такое, что так и не открылось ему.

Принято считать, что в безукоризненно написанном и беспощадном романе Флобера нет, что называется, положительных героев — по крайней мере среди главных действующих лиц. Возможно, именно это, а вовсе не падение Эммы Бовари, сделало его скандальным — в такое идеальное зеркало было очень мучительно всматриваться. Кстати, мотив узнавания-неузнавания себя в зеркале искусства есть и в спектакле: Эмма и Шарль Бовари едут прошвырнуться в город, идут в кино, где идет одна из десяти экранизаций романа.

Но когда юмор — столь нечастый гость на нашей сцене — вступает в химическую реакцию с любой неприглядной правдой о человеке, образуется острая жалость. Почему же мы так неумело и нелепо растрачиваем свою жизнь? Почему «воспитание чувств» всегда так сурово и не предполагает поощрений? Почему мы так слепы? Почему все заканчивается так быстро?

Февраль 2024 г.