«Мой бедный Марат». А. Арбузов.
Театр «Мастерская».
Режиссер Александр Баргман, художник Георгий Пашин.

Отчего бы не начать с песни, не назвать песенной строкой заметку, если задача — написать о спектакле, в котором заняты трое и каждому назначен особый номер, именно с песней. Слова, мелодии бьют без промаха — под ложечку, в точном расчете на аффективную память. Окуджава, Городницкий, Клячкин — это и монтажная склейка, и еще то, что к пьесе Арбузова «Мой бедный Марат» приплюсовано, добавлено «от себя».

Сцена из спектакля.
Фото — Стас Левшин.

Бедный Марат поет с большой долей пафоса, перемежая «Вы слышите, грохочут сапоги» Окуджавы и «Мне так хочется глупенькой сказки» Вертинского. Поет безо всякой арлекинады, решительно и всерьез.

Леонидик чуть показушничает, эффектно бормочет нечто эксцентрическое про «крокодилов, пальмы, баобабы и жену французского посла», находясь при этом в логике характера, постоянно превозмогающего повышенную обидчивость и даже некоторый истеризм.

Оба они друзья-соперники, для которых жизни нет без этой стеклянной комнатки, без этой, такой ленинградской, квартиры — здесь место силы, а еще и место правды. Дожать правду решились как бы по-брехтовски, с микрофоном на стойке.

Зрители послушно и вежливо аплодируют.

И Лике хлопают, она-то совсем про понятное и по-женски жалостливое: «Не гляди назад, не гляди, просто имена переставь».

Чудные слова, чудные песни, но из них легко и прямо устроили самые душераздирающие моменты спектакля, типа обнажили раны героев, те самые, которые Арбузов, может быть, скромно и благородно припрятал, бытом прикрыл. И зазвучали барды точь-в-точь как советские шлягеры, как «вишенки на торте».

Арбузов писал об идеальном. О случайной встрече в далеком блокадном Ленинграде, «в одной из немногих уцелевших квартир в полуразрушенном доме на Фонтанке», девочки Лики, которой вот-вот шестнадцать, и восемнадцатилетнего мальчика по имени Марат. И дети у него проявляли чудеса благородства, их отношения были так по-советски прекрасны, что Ромео и Джульетта в сравнении с ними могли бы показаться заурядной пошловатостью. В комнате, где мебель пошла на дрова и фотографии детства «на растопочку», они создавали очаг дружбы, непорочной любви и мечты о счастье. К ним приблудился «третий», Леонидик, отогрелся, съел фронтовую посылку, которую мама-военврач прислала Лике, и остался, кажется, навсегда. Но нет, влюбленные в свою мадонну, в свою прекрасную даму мальчики уходят, как положено, воевать, а девочка ждет их. Они встречаются снова в сорок шестом и в пятьдесят девятом годах, чтобы понять, кто кого любит больше, кто достоин счастья и так ли уж хорошо взрослеть, пить чай, ходить в театр, становиться обыкновенными и, ерничая, пропевать святое: «Мы длинной вереницей идем за синей птицей».

Е. Шумейко (Марат), С. Агафонов (Леонидик).
Фото — Стас Левшин.

Все это диалоги в трех частях, в разных временах для детей войны и блокады, так никогда и не изживших то ли страшного сиротства, то ли глубокого советского комплекса вечно желанной светлой жизни, сказки, почему-то ставшей невозможной посреди «невойны».

Странно браться за эту пьесу сегодня, когда звуки «прилетов» рискуют испугать не по-детски. Но режиссер Баргман построил для своих артистов сплошь театральную фантазию-метафору о хрупком «ковчеге»-аквариуме, обклеенном сначала крест-накрест, как заклеивали окна в войну, а потом газетами — хрониками мирной жизни. И ходят они зачем-то в сорок шестом по рассыпанным газетам, шелестя ими и не замечая.

По ходу спектакля стенки комнаты разворачиваются во всю ширь и снова складываются, чтобы троим актерам удобнее было сыграть подробные, растянутые этюды по наивному арбузовскому тексту, который кажется местами забавным, местами высокопарным и сильно попахивает забытой театральщиной житейского «белого шума» ни о чем.

Евгений Шумейко, Сергей Агафонов, Олеся Казанцева — трио сыгранное, знакомое, кому как не им исполнить по старым нотам темы вечного маленького треугольника, сантимента, не тонущего в смуте наших дней. Но Марат получился нарочито брутальным в черном кожаном пальто, Леонидик — нарочито нелепым в новенькой серой шинели, и Лика из прекрасной Незнакомки превратилась в костюмную героиню, то вся в чудовищных «тряпках» и «блокадных» толстых платках, то в послевоенном сереньком платьице с медальончиком, то в черном, строгом и грустном платье, пригодном для всех времен. Возможно, стремились к скрытой поэзии, как известно, равно способной ласкать и терзать, но самым отчаянным образом утонули в риторике бесконечных разговоров, неуловимо похожих на старые песни о главном.

Е. Шумейко (Марат), О. Казанцева (Лика).
Фото — Стас Левшин.

Пьеса когда-то имела репутацию почти лирическую, в которой, однако, сегодняшний спектакль едва ли не заставляет усомниться: здесь нет взрослеющих детей, есть сегодняшнее поколение «средних лет», запутавшееся в своем банальном треугольнике, как в трех соснах среди сильно поредевшего леса. И гордый Марат, и слабый, но все-таки мужественный Леонидик, и добрая, правильная Лика — все они будто хватаются руками за воздух, по существу не меняясь в каком-то инертном, бесконечно растянутом ходе жизни. Они ждут встречи, расстаются и снова ждут, и, наверное, так никогда и не расстанутся.

«Во всем мне хочется дойти до самой сути» — такую мощную пружину вряд ли удастся сегодня воссоздать, разве что «понарошку».

На сцене по-настоящему разогревают страшно скудный блокадный ужин, по-настоящему едят вовсе не голодные сегодняшние люди, стараются пугаться, радоваться и просто жить в домашнем халате и тапочках, стучать по столу несъедобно твердыми баранками, надевать пальто одной рукой, потому что другая, неживая, торчит из рукава черной перчаткой…

Фронтовик, военкор Леонидик имеет вполне поэтическую инфантильную манеру говорить о себе в третьем лице — «Он должен все уметь сам» — и разучается писать стихи. Марат страдает, строго глядя «в себя», потому что мечтает строить мосты, которые зачем-то всех и вся соединяют, но главного моста не построил, точно экзамен на аттестат зрелости провалил. А Лика, вдруг ставшая похожей на тихую няню, одновременно жену, маму или даже добрую бабушку этих «вечных мальчиков», неожиданно громко кричит в финале: «Не бойся быть счастливым, Марат!» — кричит, стоя у него за спиной, словно решилась крикнуть за всех и всем, вдруг услышат.

С. Агафонов (Леонидик), О. Казанцева (Лика).
Фото — Стас Левшин.

«Не бойся быть счастливым, Марат!» — едва ли не самая эмоциональная реплика пьесы, написанной спустя четверть века после конца большой войны. Полвека назад бывшие дети звали свое заслуженное счастье — новое, непростое, не мелкое и не обыденное. Они звали счастье, которое было бы таким же настоящим, как тот народ, и как тот каждый, отдельный поэт и строитель, и как та маленькая женщина-оберег, чей нервный трепет и бесконечная искренность никогда не должны были иссякнуть. Где они нынче, кто они? Призыв «быть счастливым» сегодня звучит так дико, как случается в «мещанской драме», которой большая история ни к чему. Горько еще раз убедиться, что игра по тексту убивает текст, вдруг ставший неуместным и даже бестактным.

Спектакль начался со стихов Ю. Левитанского: «Ну что с того, что я там был… Я это все почти забыл… Я не участвую в войне, война участвует во мне». Стих озвучен голосом Григория Козлова, красиво, «баритонально», эпично… И, конечно, неспроста. Есть в этих строчках та самая, страшная попытка через себя восстановить раненую память. Но высокая поэзия зависла, не зацепилась. И «диалоги в разных временах» проскользнули поверх времени. О чем волнуются, о каком таком счастье кричат?

И хочется в ответ тоже спеть из сегодняшнего темного зала: «Займемся обедом, / Займемся нарядами, / Заполним заботами быт. / Так легче, не так ли? / Так проще, не правда ли? / Не правда ли, меньше болит?»

Не получается сегодня на темы большой войны бесконечно разговаривать языком «театра будней». Получается мельчить, менять наряды и строить видимость напрасных забот, сбегая от темы, от которой ведь никак не «слиться», не скрыться и не сбежать.

Сцена из спектакля.
Фото — Стас Левшин.

Так может, «не будем хитрить и судьбу заговаривать», «старика» Арбузова зря беспокоить — его мирные надежды нынче беспомощны и тщетны.