А. П. Чехов. «Чайка».
Малый драматический театр — Театр Европы.
Режиссер Лев Додин, художник Александр Боровский

Все дороги кончаются, все пути предначертаны. Самый короткий путь между двумя точками на плоскости (колыбель и могила) — отрезок, расположенный на прямой. Спектакль Льва Додина «Чайка» предельно геометричен и лаконичен — ни одного шага в сторону, ни одного беззаконного жеста, танца, пируэта. Для свободы от обреченности пути здесь нет ни земли, ни неба: вместо неба — металлический планшет во все зеркало сцены, в нем лишь отражения теней и воды, вместо тверди земной — лодки, о дно которых бьются уже не волны, но тихая рябь. Они уже никуда не поплывут, но для каждого из семи персонажей в поисках рая — своя лодка, свой утлый челн. Герои ходят из одной кулисы в другую, справа налево или слева направо. Прямо и по диагонали. Когда Нина (справа) стоит и смотрит на Тригорина, он из левой кулисы смотрит на нее всю, поедая глазами, уже понимая, что — моя, и между ними в воздухе — предельно натянутая струна, идеальный отрезок. Этот вектор между ними физически ощущают все, кто на сцене. Нина и Тригорин пойдут друг другу навстречу, слишком быстро преодолеют этот разрыв, расстояние между ними схлопнется, как схлопываются звезды под воздействием собственной гравитации, рождая черную дыру. Так, по законам вселенной, вместо любви и страсти — дыра. Эта черная дыра будто поглотит и плотское желание, и внезапную страсть, и жажду признания, чтобы выплюнуть на пустую сцену аккуратное белое чучелко чайки. На нее с брезгливостью и каким-то даже недоумением будет смотреть Тригорин (как тень мелькнут эти эмоции на лице Игоря Черневича), немой вопрос — и это меня возбуждало? Вот это мертвое, искусственное тело будило во мне что-то? Пустота поглотила (почти) этот мир. Сцена (и спектакль) освобождены от любой приметы быта. Здесь нет ни дома, ни озера, ни стола, ни стула, из предметов — лишь то, что может поместиться в руках, — блокнот в руках у Тригорина, шкатулка Аркадиной, чучело чайки, черная шаль Маши. Пусто, пусто, пусто, холодно, холодно…

Е. Боярская (Аркадина), Н. Каратаев (Треплев). Фото В. Васильева

Поставленный двадцать лет назад «Дядя Ваня» был самым теплым чеховским спектаклем Льва Додина — летний теплый свет застилал сцену, свежий ветер ночной грозы с каплями, стекающими по стеклу оконной рамы, ощущался как счастье, и герои в этом спектакле были живыми. Чудаки, смешные, нелепые, тонко настроенные друг на друга, в них была еще и любовь, была и тоска, и вера, и русское это беспредельное несчастье, которое заливалось водкой и пьяными песнями Астрова и дяди Вани. От той жизни в «Чайке» остался лишь осколок: Сергей Курышев, игравший дядю Ваню, здесь играет Сорина, и в нем, кажется, единственном еще хранится отсвет тех дней, воспоминание о той, прошлой, земной жизни, о желаниях, о радостях простых вещей. И когда Нина после своего монолога, переодеваясь у всех на виду, снимает белый балахон и на секунду показывает прелестное юное тело — в зале и на сцене повисает тишина, Сорин привстает и аплодирует — аплодирует этой юности, этой женской красоте. Он и смешон, и прост, и прекрасен в этом простом, естественном порыве, в своем последнем желании, в своем чувстве.

Н. Каратаев (Треплев), А. Завтур (Нина). Фото В. Васильева

Остальные герои, кажется, рабы одного, до предела обостренного чувства, одного движения души, одной истовой страсти. Здесь Аркадина — цветущая, красивая. Елизавета Боярская будто слишком молода в первом акте для такого взрослого сына, и ее Аркадина с раздражением и брезгливостью смотрит на Костю. Здесь нет расщепленности, метания между Тригориным и сыном, но впервые так отчетливо, так резко сыграна тотальная нелюбовь матери к этому внезапно выросшему подростку, с худым телом, костлявыми коленями, тонкими, артистичными пальцами и тонкой шеей, которая выглядывает из ворота белой крутки, с искаженным в истерике ртом, завываниями и рыданиями от исступленного чувства к Нине. Он ей мешает, он отнимает у нее самое ценное — те минуты, которые она могла бы быть с Тригориным. Эта Аркадина хочет принадлежать лишь одному мужчине и не собирается дать сыну хоть щепоть любви. Лишь одно мгновение, одно, когда Костя, обнимая ее своими окровавленными руками, положит голову ей на колени и она, достав из шкатулки бинт, начнет перевязывать ему голову, как в детстве напевая вальс Штрауса, — тогда эта песня вернет их обоих на секунду в тот далекий рай — к тихой любви матери к своему малышу-первенцу. Но этот рай будет опрокинут немедленно истеричными криками Кости, который попытается удержать мать в своих объятьях, целуя ее всю, силой прижимая к себе, боясь лишиться той единственной женщины, которая его когда-то любила. (А Нина не любит и не полюбит никогда — и это «никогда» обрушивается на Треплева, расплющивая его всего.)

И. Черневич (Тригорин), Е. Боярская (Аркадина). Фото В. Васильева

Здесь Костя Треплев — нелюбимый ребенок, красивый и еще нелепый в своей юности. В сцене у озера он отчаянно старается походить то на Мейерхольда, эстетски выворачивая свои руки и пальцы, то на Нижинского, запрокидывая голову, как в «Отдыхе фавна», — в этом модернистском портрете собраны, кажется, все образы Серебряного века сразу. Никита Каратаев играет очень сложную партитуру роли — в его предельно обостренном чувстве к Нине — и истерика ребенка, требующего любви, и юношеская одаренность, в которой мерцают и зависть к Тригорину, и подражание, и проблески таланта. И весь этот компот (как клюквенный сок на пальцах после попытки самоубийства) во втором акте оформится в тоскливую уже черноту, съедающую выросшего в красивого, стильного мужчину Константина Гавриловича, съездившего за границу, но вернувшегося к не разрезанным матерью страницам журнала с его рассказом, все к той же нелюбви и осознанию своей бесталанности.

Н. Каратаев (Треплев), А. Завтур (Нина). Фото В. Васильева

Здесь Тригорин — «раб лампы», обреченный на свое письмо даже в предельный миг трагедии. Игорь Черневич грандиозно играет скучногочеловека Тригорина — мы угадываем в нем драматурга, который пишет «Чайку», и образ этот малосимпатичен, он предельно прост в своих желаниях и чувствителен лишь к одному — к драматургии жизни, что происходит вокруг, откуда он, как рыбак из озера, таскает фразочки, сюжеты и диалоги.

И. Черневич (Тригорин), Е. Боярская (Аркадина), Н. Каратаев (Треплев). Фото В. Васильева

Здесь Медведенко Олега Рязанцева тосклив в своем чувстве к Маше, которая, как черная птица, с вечной черной шалью на гладкой красивой головке будет следить за Костей и ходить за ним, его тропами, по его следам, буквально за спиной, не видя и не слыша никого вокруг.

О. Рязанцев (Медведенко), Н. Каратаев (Треплев), П. Севастьянихина (Маша). Фото В. Васильева

Если в первом акте художник по свету Дамир Исмагилов все же дает теплые полутона и лучи мягкого закатного солнца еще высвечивают какие-то сцены из летней деревенской жизни: вот Треплев объясняется в своих чувствах Нине, вот мать замирает над сыном, вот звучит вальс, который на губах наигрывают герои в лодках, то второй акт — холоден. Звуки метели, зимняя одежда героев — им всем холодно на этой остывшей земле. Аркадина кутается в роскошный воротник из меха — и зритель поражается внезапной перемене, ее мгновенному старению, отцветающей красоте, ее бесцветному, сухому лицу. В первом акте Елизавета Боярская — гранд-актриса, тигрица, чувственная, манерная, страстная. Красные губы, красный костюм, взгляд влюбленной, наполненной своей любовью счастливой женщины — как она ловит каждое слово, каждое движение губ, глаз Тригорина. Во втором акте цвет уходит, лицо и взгляд иссушены этим вечным чувством любви, ревности, беспокойства. Здесь талант Боярской как актрисы отдан актрисе Аркадиной сполна, и любовь, которая до сих пор мучает героиню, переплавляется в ее несомненный драматический актерский дар, и потому так пронзительно звучит монолог Маши из «Трех сестер» (в «Трех сестрах» Додина Боярская и Черневич играют Машу и Вершинина, и эта рифма, конечно, неслучайна).

П. Севастьянихина (Маша), Н. Каратаев (Треплев). Фото В. Васильева

В этом спектакле нет всеми любимой темы — жертвы ради искусства. Нина, пожертвовав всем — в том числе и жизнью Кости, не достигает ничего. Она по-прежнему — холодна и пуста. Талант здесь — тот путь, который предначертан, который герои не выбирают, но по которому идут до самого конца своей жизни. Жизнь эта постепенно истончается. Герои исчезают со сцены, и финальная мизансцена, в которой известие о смерти Треплева повторено дважды (второй раз — Тригориным, который, торопясь, записывает в свой блокнот реплику «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился. Занавес»), не производит оглушающего впечатления. В этом внезапном отстранении (вместо проживания трагического финала — разрушение четвертой стены) — словно напоминание режиссера о том, что самый великий драматург — жизнь, а театр — лишь слабое подражание ей. Кто-то собирает эти сюжеты, кто-то их разыгрывает, а мы — мы созерцаем и плачем. О них ли, о себе ли? О жизни, что оказалась длинной, о счастье и несчастье жить в чеховской России. О великом театре Додина. О любви.

И. Черневич (Тригорин). Фото В. Васильева

Ноябрь 2022 г.