Рыжий потомок Кугеля и Холмской
Николай Николаевич Громов был из безусловных величин театроведческого факультета. Наш Вергилий по Эрмитажу, 40 лет учивший театроведов-режиссеров-актеров зарубежному ИЗО, как это всегда называлось на Моховой.
Он был куратором нашего курса, первого в его педагогической жизни, и этим я всегда объясняла для себя его неизменную доброжелательность и многолетний интерес к моей персоне. «Марина, вы такая красивая!» — сорок лет подряд говорил мне сперва рыжий, а потом седой, но всегда лысый Николай Николаевич, нежно улыбаясь и беря меня за руку. Или просто пробегая мимо по лестнице на своих ногах колесом с лекции/на лекцию, но успевая все равно сказать: «Красавица!» В этом был юмор, но никакой иронии, хотя Громов был иронист по природе, в этом была игра, и только он на нашем благословенном факультете вот так приподнимал женщин — и коллег, и студенток, смотрел на них — как на произведение искусства, торжество природы, а рамой был он сам, Громов. Тут не было неприятного привкуса, Николай Николаевич был поклонником прекрасного, в том числе прекрасного пола, который он «вставлял» в свои бесчисленные рамы. Это было его амплуа, и, попав на всю жизнь в театральный институт, он нес это амплуа дамского обожателя и «портретиста». Нес простодушно, с демократической интонацией «своего парня». Он и живопись с обнаженной (а также одетой) натурой разглядывал с улыбкой гедонистического удовольствия, и если не любил художника — не мог ему простить недостатков изображения того, что природно прекрасно: как так? загубил такую натуру!
Он пришел в институт в 1972-м, то есть аккурат на нашем втором курсе, и мы были первые, кого он водил по Эрмитажу, будучи — получается — всего-то тридцатилетним педагогом по зарубежному изобразительному искусству. С ним мы прошли все — от Возрождения до ХХ века (интересно, как бы он трактовал Египет и римский портрет, но их мы взяли из рук красавицы Елены Викторовны Киреевой еще на первом курсе).
Ему мы сдавали экзамен «на пленэре»: в июне Громов вывез весь наш курс в Павловск и, бродя по жарким дорожкам, беседовал с каждым в отдельности об искусстве («Пока мы идем вон до той беседки, назовите мне десять картин Веласкеса…»). Мало напоминавшие античную афинскую школу, мы тащились сзади, сгибаясь под тяжестью альбомов и прочих учебных пособий, срочно доучивая что-то и наблюдая, как начинает запинаться о гравий идущий впереди сокурсник, не способный сходу назвать десять картин Ван-Дейка. Время от времени Николай Николаевич собирал нас на полянке и рассказывал об архитектурных особенностях павловского паркового ансамбля…
Когда (еще только в идее!) мы начали журнал, — любознательность моего коллеги по факультету Н. Н. Громова вдруг возросла. Он рассматривал проекты обложек, искренне интересовался ходом дел, сочувствовал, сопереживал, а когда мы встречались на заседаниях кафедры (тогда общей), писал записки о том, что лучше назвать журнал не «Петербургский театральный», а «Петеажур» и выделить эту аббревиатуру на обложке.
Словом, судьба театральной журналистики явно не была для него чужой судьбой. И вот однажды, когда у нас произошел очередной «облом», № 0 очередной раз рисковал не появиться вовсе, я «без лица» стояла посреди кафедры и говорила кому-то: «Кугелю было легче…», — Николай Николаевич вдруг спросил: «А были вы, Марина, тут поблизости, через два дома, на Моховой, где жили Кугель и Холмская и где помещалась редакция „Театра и искусства“?» Плохо образованная гео-топографически, я помнила только ранние адреса Кугеля, и мне казалось, что его брат Иона прыгал на одной ножке по редакции где-то в районе Апраксина… Близость квартиры Кугеля уже сильно возбудила меня, а Н. Н. продолжал, что, мол, недавно пытался найти следы редакции в своем «родовом гнезде», но не нашёл… Каком гнезде?!
Я остолбенело слушала Николая Николаевича. Передо мной стоял человек, с которым мы прожили в институте к тому моменту двадцать лет… внучатый племянник Кугеля и Холмской (своих детей у них не было), внук того самого Ионы, который скакал на первых страницах кугелевских мемуаров… И кто тогда знал, что через 10 лет редакция поселится напротив редакции «Театра и искусства» именно на Моховой?..
Через некоторое время Н. Н. Громов принес нам рукопись 3. Холмской. Ее публикацию начинал в 1937 году журнал «Рабочий и театр», но она пришлась на один из самых последних номеров последнего ленинградского театрального журнала. И в № 5 мы напечатали (в сокращениях) часть этой рукописи, начало публикации которой совпало с концом последнего ленинградского журнала. Нужно было, чтобы прошло 56 лет, возник «ПТЖ», а Н. Н., навсегда прививший мне неприязненное отношение к маньеризму, оказался потомком Кугеля.
Как он нас учил? Да не учил. Николай Николаевич прививал нам правильный вкус, чтобы мы на раз отличали Микеланджело от Пармиджанино, не западали на караваджистов, а понимали, что есть Веласкес, и ценили Рубенса-рисовальщика…
С полотнами он общался запанибрата, не скрывая ни восхищения («Красавица!»), ни иронии (морщился посреди Эрмитажа). Его любовью было итальянское Возрождение (и ну их, французов, придумавших манерное «Ренессанс», нисколько в нем не преуспев). Не помню, давал ли он нам какой-то исторический контекст (Громов говорил короткими фразами и отрывочно произносил только сущностные вещи, это не было речью, это было мыслями). Он учил смотреть и видеть, считывать в живописи музыку, чувствовать колорит и не путать великое с второстепенным.
И сколько буду жива — не забуду тот Павловск, ту «афинскую школу» и тридцатилетнего лысого Громова в мире июньской красоты…
«Ты должен знать Домье лучше, чем самого себя!»
Николай Николаевич очеловечивал академическую историю искусств. В его лекциях живопись была про людей, и ее «язык» служил тому, чтобы выразить наши реальные свойства. Помню, мы стояли студенческой группой в Эрмитаже рядом с портретом-шедевром, Н. Н. нам объяснял, как сложно написать женское лицо, и для примера показывал на меня и однокурсницу: «Вот смотрите, насколько у Лены больше оттенков цвета на лице, чем у Коли». Я в тот момент позавидовал, но вгляделся, и на всю жизнь запомнил идею.
Могла показаться диким снижением смысла его характеристика «Несения креста»: «Вы думаете, это он металлолом несет, так он сгибается, так ему тяжело», — но ведь ясно, что Н. Н. открывал для нас реальное физическое состояние персонажа произведения и соответствующую жизнь его тела (ведь, в конце концов, измученное тело, а не душа нарисована на картине). И наоборот. Людей он мог воспринимать как художественные творения: «Анечка, нимфа, нимфа!», «Екатерина! Моя Цирцея!»… Сейчас мне кажется это совсем не игрой, и не только нежностью, но прежде всего педагогическим приемом: друзья могли рассмотреть в реальном человеке то, что раньше им не было доступно. Таким же живым был его подход к художественным стилям. Вот рококо, стиль, в котором не обойтись без избыточной декоративности мелких деталей — «как у козочки сзади выкатываются шарики ро-ко-ко-ко-ко…». И всё это не значит, что Громов «снижал» сферу искусства. Мне на экзамене достался вопрос про Оноре Домье. Я был, в общем, подготовлен, но как-то с пренебрежением отнесся к этому, как мне казалось, певцу труда французского пролетариата по сравнению с другими гениями, и запомнил навсегда энергичное осуждение Н. Н.: «Ты должен знать Домье лучше, чем самого себя!» (все-таки кто я, и кто Домье).
В отличие от режиссеров, артистов и театроведов, живописцы и скульпторы чувствуют физическую предметность, и Н. Н. Громов учил нас особому «материализму», ведь и сам он был художником, и, кстати, многие книги, изданные нашим институтом в 1970–80-е годы, вышли в его обложках. Удивительно сочетались его простота (видимая простота? да нет, настоящая) и значительность. Я не помню его мрачным. Он двигался быстро, его взгляд был направлен не под ноги, не в себя, а вперед, и на его лице интерес и азарт, по-моему, были всегда.
«И море, и Гомер — все движется любовью»
Я не могу сходу процитировать ни одну из великолепных шуток Ник Ника. Это нехорошо, говорить о нем нужно непременно с улыбкой, потому что юмор — это та живительная среда, питательный раствор, в который Николай Николаевич помещал тонкие и сложные размышления об изобразительном искусстве. Мне повезло вдвойне: я попал на его курс не в институте, как большинство учеников, а в школе. Павел Викторович Романов привел его читать нам историю живописи в знаменитую (и тоже ушедшую в вечность) школу № 203 на Кирочной улице. Вернее, отправил нас к нему в Эрмитаж.
Я сказал «повезло вдвойне», но это неточно, потому что везение мое восходит все в большую и большую степень. Я встретился с ним дважды — в школе и в Академии. Мы гуляли с ним не только по Эрмитажу, но и по Русскому музею. Встреча в школе оказалась тем более важна, что она случилась так роскошно рано — в 15 лет, в 10-м классе. Думаю, можно сказать так: в институте это был курс истории изобразительного искусства, а в школе — курс «науки страсти нежной». Николай Николаевич в каждом шедевре открывал нам любовь и только любовь. Нет, не любовь к прекрасному. Буквальную, чувственную любовь вот этого мужчины к вот этой женщине, ее силуэту, коже, глазам и волосам. «И море, и Гомер — все движется любовью». Учитель показал нам, что перводвигатель каждого произведения искусства — любовь. Цветопередача, композиция, ритм — это уже потом. Они взрывались на холсте перед моими глазами, потому что взгляд художника не был бесстрастным. Я понял главное: художник всегда влюблен. Не образно, а в прямом смысле слова. Тогда, в 15 лет, это было очень важным открытием. Думаю, оно прорастало во мне долго и звучит до сих пор, потому что по-настоящему исчерпать эту мысль невозможно. Посмотрите, как лежит свет на щеке. Он ее отпустил, а она все еще обнимает его. Так смотрят только на человека, с которым только что занимались любовью. Эти острые, провокационные наблюдения разрушали устойчивый школьный нарратив «что изображено какими средствами». Николай Николаевич указывал туда, где из-под «что» и «как» выглядывал сам живой художник, его бесстыдное, дерзкое присутствие.
Конечно, то, что я сейчас формулирую, — вовсе не конспект лекций (какие конспекты из Эрмитажа?). Я говорю о том, что врезалось мне в память 25 лет назад. Разбираться в законах я потом более-менее научился. Да и не так много в искусстве законов, если присмотреться. Но движется все — любовью. Понял это — поймешь и все остальное. Объяснить это невозможно, любовь можно только пережить. И Николай Николаевич посвящал нас в эту древнюю мистерию.
Николай Николаич
Великий, гениальный, любимый!
Я помню нашу первую лекцию. Тогда он показал Шагала и спросил:
— Что вы видите?
Мы что-то мямлили: люди летят, Шагал людей летящих изобразил, вон дома, вон люди летят, все чин чинарем.
А Николай Николаич нам:
— Нет же! Смотрите, тут же ясно все: пам рам парам пам пам, полный джаз, слышите? Пошел саксофон, тутутуту па рам!!!
А еще совершенно стандартное для Николай Николаича:
— Есть, конечно, горе-художники, которые говорят: вот черный — и все. Ну, эти художники вам интересны? Нам они не интересны. А вот у голландцев было тридцать видов черного. И то было больше, просто они нам всего не рассказали, рассказали только про тридцать.
И возносил палец вверх, как бы давая понять, что тайна черного цвета есть величайший секрет мира.
Николай Николаич — не педагог, и даже не человек, он явление. А про явление противоестественно говорить в прошедшем времени. Явление либо есть, либо его никогда и не было. Николай Николаич есть, и это навсегда.
Вот он подходит к студентке в красном и трогает за рукав:
— Это совершенно правильный выбор, красный не только цвет страсти, смерти и революции, но и цвет вина. Вы любите вино, я прав?
Заканчивается лекция, и он уходит, что-то еще договаривая, что-то дошучивая. А потом пропадает. А потом материализуется во дворе института, и там на твое робкое «здрасьте, Николай Николаич» сам протягивает руку и одаривает приветом. Моргнешь, он уже рассказывает анекдот. Тебе? Или всем? Бам! Пропал, он уже на лестнице, идет, напевая что-то абстрактное и что-то знакомое. Снова здороваешься — он рад тебе, словно старому доброму знакомому. И вновь исчезает.
Николай Николаич никуда не ушел, он получил возможность быть везде и всюду. С каждым поздороваться, каждому рассказать анекдот, с каждой флиртануть, каждому пропеть «пам рам парам пам пам». И теперь он не только в Эрмитаже, в Русском, на Моховой, но и в ветре, в траве, скользит по граниту, и шепчет-шепчет-шепчет свой легкий шагаловский джаз.
Сцена из спектакля «не Я» Городской театра. Михаил Рябов в роли Николая Николаевича.
Фото — архив театра.
«Журчит кровь!»
У нас в Городском театре был спектакль под названием «не Я», в котором я делал наблюдение за Николаем Николаевичем, проводил экскурсию по Петербургу и в Эрмитаже. Помню, как позвонил первый раз Ник Нику, чтобы пригласить на спектакль. — Николай Николаевич, мы тут театр открыли и спектакль сделали, я там наблюдение делаю, долго шпионил за вами на уроках и теперь про импрессионистов рассказываю, приходите посмотреть.
На что он мне ответил:
— Мишенька, это же здорово! Ребята, вы большие молодцы! Но я буду гулять с внучкой, с внучкой буду гулять, так что ну не получится, ребята, вы уж простите.
И так каждый раз, когда я его звал, он был либо с семьей, гулял с внучкой, либо проводил экскурсии, давал лекции, или его записывали для интернет-телевидения. Спектакль он так и не увидел, я сначала огорчался, а потом стал радоваться, потому что каждый раз знал, как круто и живо Николай Николаевич проводит время. У него всегда жизнь кипела невероятным образом, чем бы он ни занимался, и он всегда искренне радовался моему звонку, даже если сразу не узнавал меня, потому что у него, наверное, тысячи учеников. И несмотря на то что его любят все курсы, каждый ученик Театральной академии, который хотя бы один раз был на его волшебных занятиях в музее, Николая Николаевича было очень трудно заманить к себе на показ или спектакль: пока мы пытались поймать какие-то кусочки жизни и перенести на сцену, Николай Николаевич этой жизнью наслаждался в полной мере и щедро делился всеми своими впечатлениями, знаниями, делал комплименты женщинам, сравнивая их с Клеопатрой или картинами Боттичелли, подмечал пытливый взгляд студентов, которые, кажется, только на его лекциях просыпались, заигрывал с экскурсоводами, посылал приветы через весь зал, когда видел кого-то из знакомых. Кто-то мог подойти на экскурсию вообще не с курса и не из Академии, Николай Николаевич брал его сразу под ручку, нежно за локоток, и знакомил со всеми. Если подходила ОНА, то эта случайная встреча могла стать для нее ярчайшим событием, потому что так, как Ник Ник умел смущать и одновременно возвышать, смешить, располагать к себе женщин, ну никто не мог.
Он не просто рассказывал то, что знает, он всегда вел диалог, включая всех вокруг, любил добавлять в конце фразы вопросительное «правда?», как бы спрашивая тебя, согласен ли ты. А ты мог и не согласиться, высказать свое мнение, и Ник Ник обязательно пожал бы твою руку, попутно рассказав про каждую венку на твоей кисти. Он всегда чувствовал, с кем он говорит. Он изображал Гамлета, играл трагедию, а потом сразу же комедию, расшифровывал сюжеты картин эпохи Ренессанса, вспоминая вкус сладкого зефира, рассказывал про «шалопая Иисуса», мог сравнить тончайшую технику живописи с финтами великих футболистов. Он был большим артистом, художником, кажется, в каждом моменте. У него были светящиеся глаза и очень живые руки. Когда он рассказывал, он как будто в это время писал кистью или дирижировал.
Я старался много наблюдать за этим невероятно живым человеком, ходил к нему на одни и те же маршруты по импрессионизму с разными курсами, и он всегда устраивал незабываемый перформанс, каждый раз получал восторг от какой-нибудь удачно придуманной острой шутки про женские «завлекушечки», даже если рассказывал об этом в сотый раз, все равно смеялся, и все вокруг тоже смеялись, потому что его обаяние было бесконечным.
Точно так же бесконечно можно рассказывать про Николая Николаевича Громова, профессора, учителя, художника, артиста, ценителя и знатока жизни, любителя женщин, всегда очарованного их взаимным вниманием, веселого шалопая. В интернете есть огромный цикл его лекций о живописи и художниках от len.ru — это кладезь знаний и теперь уже огромный подарок: можно еще раз послушать этого великого человека. «Журчит кровь!» — говорил Николай Николаевич. У меня всегда будет журчать кровь, когда я буду думать о Вас и вспоминать все ваши истории и невероятные экскурсии.
Спасибо, Николай Николаевич.
Актеры Городского театра чествуют Н. Н. Громова на его 75-летии в РГИСИ.
«Это здорово! Это же здорово!»
Почти выкрикивал Николай Николаевич эти слова возле своих любимых шедевров в Эрмитаже или Русском музее. Провозглашал он для нас — это здорово! И мы поверили ему с первого же занятия.
Николай Николаевич открыл нам глаза, он научил хотеть учиться, узнать, разглядеть, мы удивлялись, а Николай Николаевич удивлял нас снова и снова. Он учил нас влюбляться, и мы влюблялись и в него, и в живопись, и друг в друга. Каждое занятие было маленьким или большим чудом, настоящим диалогом, никогда не возникало ощущения, что нас сейчас педагог учит чему-то, ведь Николай Николаевич вёл диалог с каждым из нас. Знал, кто и где стоит обычно, помнил имена, удивлялся отсутствию студентов, кого-то могли подождать, а кто-то догонит. Девушки боролись за место рядом с Николаем Николаевичем, оказаться рядом с ним и взять его под руку по пути к следующей картине — это было счастье. Как Николай Николаевич бросался за упавшим у кого-то из моих однокурсниц карандашом — ни у одного из нас не было такой реакции, никто не мог его обогнать, даже сидевшие на полу — а было именно так. Мои однокурсники приходили на лекции с друзьями, приглашали знакомых, мы летели на эти занятия в музее, и они почти всегда сопровождались аншлагом. И для нас честью и счастьем было идти за Николаем Николаевичем:«Мы к Громову на лекцию!»
И весь Эрмитаж знал, что это идут студенты-актеры, потому что при каждом удобном случае Николай Николаевич об этом громко и гордо заявлял. И экзамен мы сдавали в музее, мы волновались, мы готовили научные доклады, презентации, пришла Лариса Вячеславовна. Николай Николаевич поставил хорошие оценки всем и слушал каждого. У многих из нас сохранились в рабочих тетрадях рисунки нашего педагога, которые он своей рукой оставил всем на последнем занятии.
Николай Николаевич Громов дарил нам знания и любовь. Невероятный педагог. Невероятный человек. Светлая память.
Громов для нашего курса и для меня лично запомнился своим темпераментом, с которым он вёл наши лекции и многочисленные походы по Эрмитажу . Его экзамены en plein air были особенные. Мы боялись, что он нам покажет картинки и мы должны называть художников и названии картин, но всё обошлось гораздо интелигентнее. Гуляя со всей группой по (Павловскому?) парку мы вели свободную беседу об искусстве в разные эпохи, по одиночке подошли к нему и отвечали на несложные — или мне это так только казалось — вопросы. Такой метод здачи экзаменов я потом многократно использовал в своей преподавательской практике.
Кто-то узнал, но не он сам об этом сказал, что свою кандидатскую он написал на тему об особенностях изображения (Ленина или Маркса?) в зависимости от национальной, например татарской или монгольской культуры. Это воодушевило наше воображение!
Светлая память!
Замечательный наш НикНик…
На сложном нашем бардачном, и плохо посещающем занятия режиссёрском курсе, часы Громова были ЕДИНСТВЕННЫМИ, где курс собирался целиком. Мы все были возрастные, многие с бородами, и абсолютно все с невероятными амбициями. А вот за ним ходили как коты за валерьянкой, открыв по детски рты, и впитывая каждое слово, им произнесённое.
Мне кажется я до сих пор слышу его голос…
Когда-то давно, в 1989 году, в Германии, я встретил случайно выпускника нашего ЛГИТМиК, поляка, человека намного старше меня. Так вот, из всех педагогов нашей альма-матерь, он спросил меня именно о Николае Николаевиче. И именно ему он послал свою книжку, которую я, конечно же, бережно передал.
Светлая память вам, Николай Николаевич!
Светлая, светлая память…
И спасибо вам за те счастливые часы в Эрмитаже, которые вы нам тогда подарили!
Николай Николаевич был полон любви. Любви к своему делу, к искусству и к каждому своему студенту! Он делился с нами не только своими знаниями, но и учил смотреть и ВИДЕТЬ, слушать и СЛЫШАТЬ! Я помню его смех, его теплые объятия, его лёгкие жесты, как будто у него в руках была невидимая кисть, и он сам ежеминутно писал в воздухе картину… На каждом занятии он заряжал энергией, радостью, добротой и своим бесконечным ЖИЗНЕЛЮБИЕМ! Вернее, это были не занятия, это были целые путешествия! И когда-то нам посчастливилось путешествовать по музеям с этим прекрасным Учителем…
Замечательный, вдохновенный, влюбивший нас всех в живопись, и в Эрмитаж,
предсказавший и рассказавший наши пути по Лувру, Прадо, Уффици, Метрополитен и Пинакотеке, когда ещё никто из нас и не мечтал там оказаться.
Из тех учителей, которых никогда не забудешь, потому что они тебя творили. Вечная благодарная память.
Эрмитаж с НикНиком…. — личностнообразующие уроки. Как Вы нам «играли на саксофоне» перед Рембрандтом — незабываемо: «Слышите, вот здесь как будто заиграл саксофон» — это у «Блудного сына» (или у «Ночного дозора»?). Николай Николаевич, низкий Вам поклон. Светлая память.
Столько же в нём было лёгкости, остроумия, очарования (про очарование впрочем не мне вспоминать — а моим однокурсницам). И этот его чисто режиссёрский талант — погружать слушателей в сюжет картины, в процесс её создания. А уж актёрская природа Ник Ника — баечника, насмешника, импровизатора. Когда узнали внезапно, что он близкий родственник Кугеля и Холмской, не удивились ни капли — а чей же ещё? Меня всегда поражало — какие же правильные люди преподают в СПбГАТИ не только основные, но и смежные дисциплины. Не каждый ведь достучится до наших зыбких театральных мозгов. Ник Ник достучался. В каждом новом городе, куда бы ни занесла судьба, бегу первым делом в местный художественный музей. Тем и спасаюсь. Спасибо ему за это. Вечная память!
Очень грустно. Вспомнил почему-то как Громов тыкал в мой чёрный свитер с чёрным узором и выкрикивал, что мы не понимаем — вот это всё, эти все свитера, весь дизайн придумали суприматисты. Очень жаль.
Я помню с каким озорством в глазах он как-то рассказал какое время года самое прекрасное:
ЛЕТО!
Конечно же лето! Ведь только тогда на раскаленном Невском появляются девушки без бюстгалтеров! Они просто идут ,но видно как под тонкой рубашкой колышется невероятно обольстительная девичья грудь…
Я призналась Николаю Николаевичу на праздновании его 75-летия в том, о чем сейчас напишу. На первом курсе, когда он у нас преподавал, я не вливалась в стройные ряды его поклонниц. После нескольких лет, проведенных в Эрмитажном искусствоведческом кружке, я считала себя большим специалистом и пребывала с Николаем Николаевичем в тихом антагонизме. Меня не устраивала его темпераментная и бурная подача материала, я была не согласна с его трактовками произведений, и, в общем, наверняка Громов замечал, что он не может меня завоевать (его взгляд задерживался на мне иногда с удивлением — видимо, не было в моих глазах обычной реакции восторга). В конце года, в дикую жару, мы сдавали экзамен, готовили доклады. У меня были постимпрессионисты, которых я знала прекрасно, как мне казалось. Но надо же было быть проницательным и тонким Громовым, чтобы интуитивно вычислить — Гоген мое слабое звено))) И вот я, отвечая на его методичные и последовательные вопросы, описывала картину за картиной на тогдашнем третьем этаже… Последней каплей был его вопрос про собаку. Какого цвета собака на одной из таитянских картин Гогена? Помню, что я почему-то скзала «синяя», Николай Николаевич внимательно посмотрел на меня, похвалил и поставил пять. Дело всё в том, что собак там много, разных, но синих по-моему нет ни одной! Но Громов увидел логику в моем ответе (не должно быть там собак «обычных» жизненных цветов), для него было важно, что студентка, проявляя строптивость, тем не менее что-то соображает. Так мы нашли общий язык. И потом, уже когда я пришла в институт работать, было уже всегда вот это всем знакомое и памятное: «Красавица!» Какие яркие звезды гаснут…. Как горько. С нежностью и благодарностью вспоминаю прекрасного Николая Николаевича. Светлая-светлая память…
Да это потеря. Как то в студенческую бытность одна моя знакомая студентка сказала что она влюблена в Ник Ник. Я выразил некоторую удивленность связанную скорее с ее возрастом но она сказала — сходи в Эрмитаж на его лекции. (Тогда ещё он у нас не вёл уроков) я пошёл и попал на лекцию театроведо(К) именно так поскольку там были одни девушки. Ник Ник показывал и рассказывал… «импровизатором любовной песни…» Это был настоящий поэто Дон Жуан. Он говорил о женщинах на картинах в таком возвышенном и в то же время чувственном стиле что каждая из слушательниц была уверенна что это о ней. Я сам влюбился в эту поэзию и потом когда он пришёл к нам не пропускал ни одной лекции. Мы подружились. Он был учителем — певцом Красоты. Восторгу вдохновенности невозможно научит — можно только украсть, похитить. И я воровал свои капли из его моря. Не знаю уж почему но он всегда тепло относился ко мне можно сказать по дружески. Светлая память истинному слуге Красоты ее верному рыцарю. Царствие тебе небесное дорогой Ник Ник. Теперь ты зришь Красоту в чистом виде, зришь своё «небо в алмазах» а мы можем плакать только от того что остались без тебя без твоего восторга перед Прекрасным.
Н.Н. – был как кино для детей и взрослых.
Помню его лекции по «зарубежному ИЗО» – помню сквозь несколько десятков лет – острое чувство «третьего глаза». Он возникал, этот глаз, где-то в месте солнечного сплетения или вообще – в желудке… простите. Потому что – прозрачная или теплая рука на картине, живое платье, волшебный свет, след кисти – все виделось по его слову.
Мы были детьми и то, что он говорил, давало понимание техники и сразу – художественности.
Можно было ходить за ним по Эрмитажу и потом, когда уже закончили учиться. Он не был похож на педагога – не умел говорить сложно и витиевато, не умел красиво. Ему не то было важно. Отрывисто давал мысль-наблюдение, мысль-взгляд. Знал живопись «на ощупь»
Его лекция шла всегда в режиме будничной речи – легко, как-будто «на ходу», на примере, на живом и свободном действии. Мне кажется, что «видеть» театр он учил на равных с мастерами теакритики. У нас преподавал Евгений Соломонович Калмановский – тоже без пафоса, но иногда непонятно. У Калмановского был метод – для меня похожий немного на рассказы С.Юрского о уроках актерского мастерства на беспредметные действия: молчите, не обьясняйте, не чувствуйте, пишите… В этом тоже свое начало – увидеть театральную ткань «по ниточке», не фантазировать, ощупать глазом. Но если бы не Николай Николаевич – лично я так бы и не разглядела… наверное.
Н.Н. Громов был человеком необычным. Куда-то вел, как котят, к миске с молоком до краев, к волшебному горшочку с кашей… Кто дойдет – тот и поест.
Что-то очень по-своему находил в студентах, был субьективен. Делал ироничные замечания и такие же комплименты, шутя… Не упускал возможности найти наши лица «в эпохе», часто заманчивой и всегда не сегодняшней. А на экзаменах мог и загнать – цепочкой вопросов на «узнавание», на сообразительность и даже на остроумие, но в конечном счете – знания и интуиция требовались одномоментно. Оценки ставил небрежно. Думаю – так и нужно. Чтобы навсегда осталось вьедливое чувство – не про баллы в зачетке, а про себя.
Конечно, он был «персонажем». Но именно «был», а не казался.
Вот Саша Платунов сделал репост недавно – запись лекций Н.Н. на ютуб. И я послушала в ночи. Ни капли напряжения перед камерой – говорит также, как когда-то. Также отрывисто и по-своему. Но очень понятно в каждый момент. А в итоге сумма сказанного – дает и картину, и его авторскую волю, и свободное «действие» времени, о котором речь.
Н.Н. был страшно уместен в театральном институте. Не знаю, что он «приспосабливал» к своим занятиям. Но, думаю, почти ничего – просто вписался в сообщество индивидуальностей – а что еще нужно творческому вузу?
Нашим куратором был Ю.Н. Чирва. Он приходил на все экзамены и на ИЗО. Юрий Николаевич Чирва всегда казался «неудобным» для других педагогов. Он ироничен, часто провокационен. Он из тех, про которых никогда заранее не знаешь – куда он клонит. И с Н.Н. на экзамене он находился в состоянии внутренней дискуссии. Мы были предметом иносказательного обсуждения двух непростых и взрослых людей. Это немного пугало – но впечатление от интеллектуального, скрытого, непрямого общения наших преподавателей завораживало и создавало дополнительное напряжение. Все по настоящему. Не липа.
То были времена, когда стать интересным и своеобразным человеком представлялось самым главным в жизни. Как жаль… как жаль, что сегодня все это кажется чем-то вроде старого доброго идеализма. Так учить: дотянуться до загадки, верить, любить, искать то, что сложно, почти невозможно – учить так сегодня не получается.
Спасибо судьбе – нас так учили. Спасибо, Николай Николаевич…
Вспоминаю первую встречу: НикНик с помощью слайдов рассказывает нам о древнегреческой эротике,красоте тела, в аудитории,в основном,бывшие школьники…кои краснеют и смущаются. После,когда мы стали на лекции по зарубежному ИЗО ходить в Эрмитаж мастер собирал вокруг себя большое количество посетителей музея,завораживал,вел за собой внутрь произведения,останавливался,просил посторонних отойти на второй план…, проходя по коридорам до соответствующего лекции зала,мог вдруг остановиться у скульптуры Микеланджело и брость фразу: вот посмотрите он пережил 5 римских пап,мы одного пережить не можем…,или,идем в Эрмитаж в залы итальянцев,а в это время там временная выставка немецкого художника (к сожаленью не помню имя),плата на нее отдельная (к слову сказать, ЛГИТМиК по соглашению с Эрмитажем принимал наши группы бесплатно),Н.Н.Громов договаривался и мы посещали ее…,Помню,после лекции идем по коридорам и вдруг задает мне вопрос: как ты думаешь,кто бы из старых мастеров написал твой портрет?, и изумился когда я без раздумий выбрала Вермеера..
Много лет прошло после окончания ЛГИТМиКа. И все последующие годы когда я приходила в Эрмитаж я мечтала встретить Громова. Все мои родные и знакомые постоянно слышали от меня какой замечательный педагог Николай Николаевич.К счастью и муж , и сын попали на лекции Громова.
На видео , представленной на этой странице и запечатлена эта судьбоносная встреча. Мы пришли в Эрмитаж и встретили Громова с группой студентов. Моя сестра тоже выпускница ЛГИТМиКа Людмила Магеррамли сняла и смонтировапла это видео . С этого видео началось сотрудничество Громова с каналом Красное ТВ. Я благодарна случаю,что нам тогда удалось встретиться и теперь остались видео с Громовым Николаем Николаевичем. Я счастлива, что знала этого человека, он дарил радость.
Очень грустно… Мне кажется, наш курс «Рок-опера» Николай Николаевич поначалу не воспринимал всерьез. Какие-то длинноволосые рокеры. Что они вообще делают в Театральном институте? Помню свой первый зачет у него. Он старался казаться строгим. Чтобы мы не думали, что ИЗО для актеров музыкального театра — это какой-то вспомогательный предмет. Но я вспомнил все автопортреты Дюрера, которые мне выпали в дополнительном вопросе. Позже — наверное, это было уже после наших первых учебных спектаклей, — он однажды сказал: «Красиво поете, ребята. Спойте что-нибудь». И мы спели, конечно. «Давайте ваши зачетные книжки». Еще помню: он складывал ладони, как кадр, такой операторский взгляд, и учил смотреть на любую деталь картины через этот кадр. «Интересно? Значит, интересная картина». Вниманию к деталям — в роли, в музыке, в поэзии — я научился у него. Светлая память…
Добрый и светлый человек. Из всех преподаватель на курсе помню только его. Прекрасный человек, открывший мне умение воспринимать искусство как эмоцию и показавший, что «оценка» не является такой уж важной величиной, оценивающей знания. Мой красный диплом — его заслуга. Светлая память.
Прекрасный человек и замечательный преподаватель! Вспоминаю его уроки и шутки с нежностью и благодарностью. Спасибо ему за чувство прекрасного, которое так легко прижилось в сердце. Так жаль, что я позволяла себе прогуливать его уроки, сейчас ловила бы каждое слово.
Очень печально. Только сейчас узнала эту горькую новость. 20 лет прошло, а каждую лекцию, экскурсию и даже экзамен помню, будто было вчера. Замечательный, уникальный Николай Николаевич! Спасибо Вам за уроки, на которые мы спешили всегда!
Увы! Для меня это была великая троица: Громов, Гительман, Пурцеладзе. Их лекции не пропускал никто.Когда бываю в Эрмитаже в обязательную программу для меня входят «Скорчившийся мальчик» и «Луций Вер». То, как о них рассказывал Громов… Да что там говорить!
Училась в Театральной Академии в 1992-95 гг. на театроведческом фак-те. Благодаря своему уникальному положению, я с самого первого курса прекрасно понимала, что самые важные предметы, — не семинары, где писались работы, а те, предметы, к которым было принято относиться формально. История музыки, история живописи и скульптуры, Российско-советская и зарубежная литературы. То, что было неважно, для меня всегда было самым важным. Неудивительно, что первые два курса я плохо училась (по скучным профилирующим предметам)
Всем было очень интересно слушать его в Эрмитаже. Я помню как Н. Н. комментировал голландскую живопись, картину «Хозяйка и служанка». «Возвращение блудного сына» Рембрандта. Впервые по-настоящему в моей жизни художник помогал увидеть картину, как её видят художники, он показывал, из чего складывается её эмоциональное воздействие. До сих пор жалею, что пропустила его урок по испанской живописи из-за очередной письменной работы!.. Надо было быть смелее! Он и к студентам был внимательным, не только к предмету, подмечал наши особенности, умел сказать точное слово. Горжусь, что охарактеризовал меня «умной и скромной»! Светлая память!..