«Кухня». А. Уэскер.
Театр «Сатирикон».
Режиссер Константин Райкин, художник Дмитрий Разумов.

Константин Райкин в «Сатириконе» поставил «Кухню» — малоизвестную в России пьесу «молодого и рассерженного» драматурга Арнольда Уэскера. «Кухня» чрезвычайно густо населена — почти три десятка персонажей разной степени прорисованности. С точки зрения «занять актеров» это, конечно, удачный выбор. С художественным — сложнее. Уэскер рисует изнанку (слово пафосное, но в духе пьесы) дорогого ресторана, где трудятся без отдыха и смысла разные люди, каждый со своей тяжелой судьбой. Особый акцент на социальном: тут и столкновение разных национальностей, и вполне советский антибуржуазный пафос.

Пьеса была бы только схематична, если бы не характерный для английских драматургов этого поколения подлинный и сильный душевный посыл персонажей, который во много раз превышает заданные обстоятельства. Не столько мир порождает бунт, сколько собственная беспокойная душа. Главный герой — сам коллизия. Таков Джимми — идеальное воплощение «рассерженности». В «Кухне» нет героя, по остроте и противоречивости подобного Джимми. Вообще, Уэскер предпочел многофигурность укрупнению. Но на кухне все же выделяется протагонист, немец Петер (в послевоенном 57-м это звучало острее). Он, страдая от бессмысленной работы и любви к замужней женщине, все же не только выхода ищет — красоты. И других побуждает к поиску.

Сцена из спектакля.
Фото — Е.  Касаткина.

У героев Осборна, Уэскера, Делени сильная и своеобразная тяга к поэзии. Поэзия эта очень проста, она ткется из тех же нитей, что повседневность-проза, и «выси» ее локальны, незаоблачны. Но, пусть земная, это все же поэзия. И она поймана в сценографии художником Дмитрием Разумовым. Кухня у него почти хрустальна: пока в зале еще светло, еще толпятся зрители — на сцене полутемно, скупой лунно-белый свет в тысяче преломлений, поблескивают железные ребра стеллажей. Ведра, краны, кастрюли, бокалы — не предметы, грани хрусталя. И странный звук — тихий, непрерывный, словно его издает свет. Когда загораются обыкновенные софиты, магия бликов уже разрушена. Кухня предстает такой, какая есть — металлическая симметрия столов и полок, поварская утварь и арматура. И звук сразу теряет волшебность — это работающие электроприборы. Двойная жизнь декорации — от урбанистической схемы к полунамекам на причудливый лес — отражает слова из сцены мечтаний:

— Нельзя мечтать в железе.
— Давайте же представим, что мы не на кухне, что лампы — звезды, мусорные баки — кусты…

И так далее…

А. Бардуков (Петер), Е. Абрамова (Моника).
Фото — Е.  Касаткина.

Но к сожалению, красоты в спектакле ищет только художник. Режиссер душевного пафоса пьесы не улавливает. Не только в надмирном, но даже в мирском. Желая, может быть, оживить текст, он приглушает социальные противоречия — у Уэскера же на социальном завязано духовное. И оно окончательно ускользает. Остается только схематическая мелодрама — перепалки поваров и сложности в делах сердечных, — приправленная пресноватыми комическими вставками. Перед актерами — задачи почти сериальные. И как-то неловко сидеть в зале, пока на сцене зачитывают выученный текст и старательно отыгрывают оценки.

Схема прочерчивается музыкальными приемами. Здесь нет фонограмм, но музыка врощена в структуру действия. Долгая пауза в начале, пока прихрамывающий человек медленно зажигает газовые плиты. Далее сцену заполняют персонажи — один, три, множество. Растет темп диалогов, учащается смена участников и тем. Постепенно разговор растворяется в шуме работы: официантки вереницей пересекают сцену, повара стучат ножами, бессмысленной скороговоркой звучат названия блюд. Наконец, кто-то ударяет в противень, как в гонг, и — субито-тишина. А потом следующая сцена, точнее, тема — «побочная». Мечтания поваров под гитару, не фонограммную, живую, на которой беззаботно тренькает, мурлыча по-немецки «Голубку», незадолго до этого ошпаривший себе лицо кипятком повар Ганс (Сергей Сотников), второй немец на кухне.

Сцена из спектакля.
Фото — Е.  Касаткина.

Структура четко выверена, но ничего ошпаривающего здесь не может быть. Работа в ресторане, которая, по Уэскеру, выедает душу, — у Райкина суетная, механическая, утомительная, но никак не гибельная. Пыльная работенка. Будь в спектакле подлинный пафос — сцена аврала могла бы создать ощущение трагического абсурда. Но музыка здесь не вырастает из напряжения, а замещает его. От музыки — вот абсурд! — берется математика. Райкин, хорошо знакомый с театральным ремеслом, знает, как формально достигаются кульминации. В золотом сечении, в соответствии с пьесой, Петер (Антон Егоров) взрывается. Актер старательно отыгрывает истерику, как отыгрывал переживание на протяжении всего спектакля. И все же этот эпизод заставляет присмотреться. С грохотом летит кастрюля, вторая, третья. Вдруг — у него топор в руках. Тут вздрагиваешь: сейчас он снесет всю эту многофигурность, от меди до стекла, ряды бокалов вдребезги. Вот зачем оно все было!.. Олег, схвативший отцовскую саблю и рубящий Леночкин стол… Ну конечно, Розов — вот советский «молодой и рассерженный», да и время то самое!

…Но Петер всего лишь разрубает какой-то шланг, чего можно и не заметить, если б не крики так же старательно волнующихся поваров. Петер убегает за сцену, чтобы вскоре вернуться, шатаясь и охая, с измазанными красной краской руками, которые он себе «порубил». Краска вместо страдания. Чтобы в финале мир разлетелся на осколки, нужно подготовить не только посуду, но и напряжение.