«Звуки тишины» Алвиса Херманиса на фестивале «Радуга»
Латвийский режиссер Алвис Херманис снова всматривается, вслушивается в подробную тишину повседневности. Грамотно сопрягая документальное и художественное начало, он с дотошной подробностью передает на сцене еле заметные оттенки настроений, не используя при этом ни единого слова. Так было в «Долгой жизни», где молодыми актерами разыгрывались истории стариков, и так стало в «Звуках тишины» (совместная постановка pielzeit’evropa/Berliner Festspiele и Нового Рижского театра) — современной притче о хиппи 60-х.
Несколько минут до начала. Длинная стена с фотографиями Латвии тех лет постепенно по кусочкам разобрана монтировщиками. Взамен зрителям открывается старая облупившаяся квартира (художник Моника Пормале). Именно в ней и будет происходить действие. Сначала в скромном жилище появятся девушки в кислотных цветов куртках и черных очках (вестники из наших дней). Потом их спугнет пожилая дама в забавных гамашах, а вслед за ней в комнату нагрянут представители власти с «корочками» и прослушивающей аппаратурой. Всем им нужна тишина, бережно закатанная хозяйкой в трехлитровую банку. Тишина, спрятанная в пыльном чемодане, хриплом приемнике и скрипучем патефоне. Тишина, разбудившая настоящих обитателей опустевших комнат — молодых героев шестидесятых. Проснувшись, под песни «Битлз», Саймона и Гарфункеля они в режиме ускоренной перемотки переживут заново запомнившиеся моменты собственной жизни: от первого поцелуя до рождения ребенка. Так, в одной из комнат томная красавица волнуясь и теряясь, будет соблазнять молодого парня, который, играя детской машинкой, «проедется» по ее телу и уйдет, не попрощавшись. А бойкая блондинка научит менее опытную подругу грамотно целоваться, переходя от простого объекта — стакана — к более сложному — собственному парню, охотно принимающему в объятья симпатичную ученицу.
Словом, незатейливая жизненная история шести пар утяжелится пикантными подробностями и трогательными сценами приватной жизни. Любовь, наравне с закатанной в банке и притаившейся в антенне радиоприемника музыкой, будет слышаться во всем. Неслучайно одной из кульминационных сцен спектакля станет короткометражное видео с записью эротической сцены. Свобода, секс и рок-н-ролл мирно уживутся на сцене с безобидным покуриванием травки, целомудренно превращенной в молоко. Вообще, образ молока как источника удовольствия в начале спектакля и питательной силы в конце (очередь беременных мамаш, буквально присосавшихся к металлической трубе с льющимся из нее молоком) станет лейтмотивом всего действия. И, казалось бы, галлюциногенная корова из картона с синей ленточкой на шее в середине действия уже никому не покажется странной. Равно как и маски зайцев, неожиданно надетых скромными барышнями во время соблазнения любимых. Удачных образно-иронических моментов в спектакле очень много. Например, страстная сцена влюбленных с мотоциклетными шлемами на головах или неудавшееся повешенье, обернувшееся свадьбой. Все это дополнено точными приметами времени: игрой в бутылочку, чугунным утюгом для глажки (и по совместительству — для выравнивания волос), «бабеттой», умело сконструированной на голове героини при помощи литровой банки, чулка, шиньона и шпилек.
Но самым главным героем, без всякого сомнения, станет музыка, связавшая пары и так бесславно погубившая человека. В последней сцене мужчина-госслужащий буквально с головой погрузится в конгломерат звуков — утонет в «музыкальном корыте» любезно приготовленном хозяйкой квартиры. Он не сможет преодолеть сильное, граничащие с наркотическим, увлечение музыкой. А мелодия, нарастающая с каждой минутой, торжественно-погребальным маршем закроет разговор об эпохе свингующих шестидесятых, живым напоминание которой в спектакле помимо всего прочего работают прямые кино-цитаты. Например, сцена в кабинете фотографа из «Фотоувлечения» Микеланджело Антониони 1966 года.
Совсем не согласна с автором по поводу того, что Херманис ловит что-то тонкое и неуловимое. Спекталь очень нагляден, зрим, отчетлив, существует точно в жанре, а жанр — не неуловимое, а вполне ощутимое…
Еще мне кажется, этот спектакль (конечно, хороший!, но повторяющий принцип “Долгой жизни”) “этюдно размазан” и более иллюстративен. Иллюстративность идет от отсутствия драматизма (на одной ностальгии ехать труднее). Ностальгия — частый гость спектаклей Херманиса, но она до сих пор была сложносочиненной (как в “Ревизоре”), а здесь наблюдения (иногда блестящие, иногда вырастающие в поэтический образ, но иногда остающиеся на уровне этюдов) не дают развития, развитие идет лишь сюжетное (от первого поцелуя к смерти). Мне не хватило здесь и режиссерской экономности, сокращение на час пошло бы на пользу, но знаю, как непросто сокращать спектакль, сделанный именно из этюдов…
И какой же трагизм рождается тут? Никакого трагизма я не увидела…
Блестящая труппа Херманиса блестящий и остается!!
Очень понравился спектакль. Он мне напомнил о моем детстве с диафильмами, о студенческих посиделаках в общаге… Спасибо фестивалю и создателям постановки
ДАЛЬШЕ ТОЛЬКО ТИШИНА….
«Звуки Тишины» Алвиса Херманиса
Новый Рижский театр, г. Рига, Латвия
Гигантские, в два человеческих роста, ширмы, обклеенные черно-белыми фотообоями. А на них – на фоне безмолвного города люди, родом из шестидесятых. Эти люди идут, стоят, курят, говорят, молчат… И все, не глядя друг на друга. Эмоции есть – слов нет. Есть только музыка: легкая, струящаяся музыка времен хиппи; той эпохи, когда единственным лозунгом был лозунг «Flower the Power» да еще, может «Sex, drugs, rock-n-roll».Такова предыстория, спектакля Алвиса Херманиса «Звуки тишины».
Но свет потихоньку исчезает, панно на глазах у зрителя разбирают на части, ворота в Прошлое отворяются, и вместо стильной красивой, но плоской немой картинки – голая, выпуклая и абсолютно живая действительность коммуналки. Направо – кухня, налево – душ, посередине – комната. Здесь все существует вперемешку: диван, кресла, столы, пара тумбочек, стопки книг, дисковый телефон, приемники. Обои заменили газетные листы, приклеенные наспех, кое-где и кое-как, а картины – детские рисунки (тот самый голубой слоник, что оживает во второй части). В этой абстрактной квартире – целых шесть дверей и ни одной стены: все общее, целое, единое, неделимое. Одно государство, одно поколение, одна семья. Личного пространства нет, секретов тоже. Вот немолодая дама пытается соблазнить очень молодого, девственно чистого юношу под знаменитый трек «Mrs. Robbinson». Утонченная, в шикарном костюме, расположившись на диване, она принимает, казалось бы, соблазнительные позы. А молодому человеку и дела нет: его привлекает большой ярко-красный автомобиль. Пока дама бальзаковского возраста исходит от желания, томясь в нетерпении, он, как пятилетний мальчик, ползает по полу на коленях, подталкивая вперед неожиданно обретенную находку. Постепенно детские игры перерастают в любовные. Неразумное дитя становится настоящим мужчиной. А женщина, удовлетворившись, в своем солнечном наряде, слившись с желтой обивкой дивана, растворившись в домашней утвари, сама становится чем-то вроде мебели. Для юноши, она теперь не более, чем воспоминание о первой женщине.
Параллельно, тут же две девушки учатся целоваться: складывая губки бантиком, то так, то эдак, неловко и стыдливо дотрагиваясь ими до банки, они все же решаются призвать на помощь юношей. Самое поразительное, что настоящий живой поцелуй возникает совершенно спонтанно и органично, но он отнюдь не любовный – простой прощальный дружеский. А вот девушка мается, сидя у телефона, гадая: позвонить – не позвонить. Походив по комнате, переставив аппарат со стола на пол и вернув обратно, отчаявшись, она, будто следуя собственным мыслям, идет по квартире вдоль злополучных проводов. Обессиленная от бесконечного ожидания, запутанная в собственной нерешительности, опутанная шнурами, уткнувшись в дверь, она неожиданно оказывается лицом к лицу с объектом своих воздыханий. Молодые люди, застигнутые друг другом врасплох, растерянные и бесконечно влюбленные, оказываются связанными по рукам и ногам и буквально, и метафорически.
Все сцены чрезвычайно комичны, предельно откровенны и вместе с тем невинны, поэтичны и необыкновенно красивы. И подобных историй за два с половиной часа, что идет спектакль, мы видим множество. Люди в них, такие похожие и такие разные, дружат, влюбляются, расстаются, женятся. А, главное, познают себя. И все без единого звука. Текста нет, но и тишины нет. Есть мелодия: прекрасная, изящная музыка «Simon And Garfunkel». К слову, «звукоизвлекающих» и «звукоприемных» аппаратов в спектакле масса: магнитофон катушечный, кассетный; проигрыватель для виниловых пластинок; радиоприемники всех видов и мастей. Но дело отнюдь не в технике, или даже не столько в ней. Мелодия и без того обнаруживает себя во всем: свадебных платьях, старинных книгах, пустых банках, телефонных проводах, фотовспышках. Она возникает посредством реакции одного человека на другого. Рождается из чувства, взгляда, прикосновения, контакта. Музыка – вот подлинная история! Из нее соткан мир. Она повсюду. Кроме музыки и нет ничего. Даже человека. Все потому, что в пространстве А. Херманиса немые люди, рождающие немых детей, сродни газетным полосам, или тем самым черно-белым фотоснимкам. Мы смотрим на них, утопая в их бездонных, абсолютно свободных, широко открытых и удивленных глазах, ничего, по сути, не зная об этих людях. Изображение, рисунок, фотография – всегда плоскость. Безымянный, молчаливый свидетель. В этом отношении ничем не лучше слайды. Даже хроника – набор каких-то странных, незнакомых нам, а значит, похожих друг на друга, как две капли воды, прохожих. Пресно, безвкусно, уныло, тихо, мертво. По-настоящему же почувствовать вкус того времени, ощутить его во всей полноте и глубине можно лишь в мелодии. Она является живительным эликсиром, глотком свежей, чистой воды в мутной и суетной повседневности, поскольку только в звук можно нырнуть, погрузиться. Не случайно, в финале все герои, в попытке вернуть былую легкость, поочередно окунаются в жестяную ванну, и только уйдя в тот мир с головой, вновь обретают чарующий мотив «Sound of Silenсе». Правда, воскресить былое очарование все же не удается: краткое погружение в небытие не способно вернуть ощущения прежней гармонии. И напротив, слишком долгое пребывание по ту сторону звука и вовсе оборачивается губительным, бесконечно громким, вбирающим все, гулом, настолько сильным и резким, что уж лучше, действительно, тишина…