Вчера в «ON. ТЕАТРе» закончился II фестиваль Плохого театра. Он подарил нам целых две премьеры: «Облако в штанах» в постановке Александра Артемова и «Смерть Ильи Ильича» в режиссуре Дениса Шибаева. Следуя логике фестиваля, декларирующего в самом названии, что спектакли будут плохие, мы сразу заявляем: у нас — хорошая критика. Ведь в глубине души каждый участник хочет, чтобы его спектакль оказался лучшим плохим театром…

ДЫР БУЛ ЩИЛ

В. Маяковский. «Облако в штанах».
Режиссер Александр Артемов.

На открытии «Плохого театра» молодой режиссер Александр Артемов смело разрушает представление о театре как таковом.

Он начинает с радикальных мер — сцена отсутствует. Проблема рампы, слияния зрителя и актера, занимавшая режиссеров многих поколений, решается просто — нет ни рампы, ни актера, ни сцены. Только зритель, новаторство и Маяковский. Режиссер выстраивает зеркальную мизансцену: зрители сидят друг против друга, почти вплотную. Их разделяет лишь извергающая клубы дыма адская машина. С тончайшей иронией постановщик играет с театральными штампами. Артемов использует традиционные способы воздействия на зрителя, вгоняющие в трансцендентный транс. Из колонки, словно мантра, доносится мистически-праздничная жизнерадостная песня Ефима Шифрина о метафизическом смысле творчества — «Я артист». Подобно острию бритвы в «Андалузском псе», красно-сине-зеленый свет софитов режет глаза растерявшейся публики. Как лирический герой Маяковского пытается вырваться из себя — «я» для него мало («выскочу! выскочу! выскочу!»), так и надрывный голос Василия Титунина вырывается из плачущего сердца колонки. Едкий запах театрального дыма отсылает нас не только к эксперименту Кости Треплева с мировой душой, но и к опыту французских символистов, активно использовавших запахи для создания атмосферы. Режиссер задействует дым — универсальное средство выразительности, к которому прибегали в театре, начиная с Древней Греции, когда взвивались к небу жертвенные костры во славу Диониса, и заканчивая всеми великими режиссерами нашего времени. Стыдливо закрывая слезящиеся от дыма глаза, сидящие в зале мучительно разгадывают, кого именно цитирует молодой автор в своем сложном постмодернистском построении. Использовал ли актер во время чтения поэмы метод Станиславского? Или он «выскакивал из себя» в технике мейерхольдовской биомеханики? Пытливый зритель (слушатель) может долго ломать над этим голову…

Обращаясь к творчеству Маяковского, Артемов наследует традиции русских футуристов. Эпатируя зрителя, режиссер заставляет его становиться героем, актером, невольным соучастником бескомпромиссного перформанса. Между публикой, задыхающейся в постдраматическом пространстве спектакля, лавирует девушка с фотоаппаратом. Усиливая дискомфорт, словно в современном театре жестокости, она снимает лица людей крупным планом, приседая с камерой перед несчастным зрителем и вторгаясь в его личное пространство. Что этим хотел сказать режиссер? Может быть, это символ современности, когда каждый шаг отмечается фотографией в социальной сети? Или призыв посмотреть на себя, «затертого как пословица», со стороны? Сколько бессонных ночей готовит коварный автор наивному зрителю, который захочет докопаться до истины…

Спектакль ошеломляет, ослепляет и одурманивает калейдоскопом смыслов. Это насмешка, отрицание театра, основывающиеся на глубоком знании театральных течений и способов взаимодействия с публикой. Чувствуешь себя буржуа начала прошлого века, который вместе с дамой, густо намазанной белилами, заглянул перекусить в модную «Бродячую собаку» и вдруг наткнулся на исполинскую фигуру Маяковского…

PELE-MELE И TUTTI-FRUTTI

М. Угаров. «Смерть Ильи Ильича».
Режиссер Денис Шибаев.

Доктор в пьесе Михаила Угарова говорит, что для исцеления главное — поставить диагноз. И в финале драматург посредством героя ставит диагноз Обломову: totus, цельный человек, который не может жить в обществе, требующем дробности.

Авторы спектакля уходят от внятного высказывания драматурга, от диагнозов своим героям. Возможно потому, что для этого потребовались бы слишком квалифицированные специалисты в области психиатрии. Безумны все, но безумны настолько театрально, замысловато и разнообразно, что педантичной диагностике места не находится. Остается погружаться в трагикомическое pele-mele и tutti-frutti, этот карнавал в желтом доме.

Вначале кажется, что все происходящее — своеобразная монодрама, все герои преображены, принаряжены и «обезумлены» сознанием Обломова, что это его затейливое воображение нацепило на глаза остальным персонажам теннисные шарики, одело Захара в вывернутый тулуп, сделав слугу похожим на сторожевого пса…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Но с Обломовым — протагонистом этой странной труппы — по ходу спектакля происходят изменения. Можно, вооружившись медицинским справочником, словно путеводителем, наметить маршрут героя Альберта Макарова. От блаженного дебилизма (просветления?) до агрессивной истерии (с остановками в разделах, посвященных апатии, шизофрении и сексуальным расстройствам). В финале, роняя голову на бревно-эшафот, Обломов погружается в оцепенение, забыв на лице улыбку казненного. Тогда как его «хор», воздевающий раз за разом руки на авансцене с немым или нецензурным криком о непостижимости всего происходящего, остается неизменным, лишь мерцая перед нами гранями веселого безумия.

Денис Шибаев не задается проклятыми вопросами русской литературы, ему неважно, кто виноват в том, что Обломов семенит по сцене и приговаривает, что он «бабочка-капустница». Незачем знать, что делать, если Штольц (судя по всему, наркоман) засыпает на ходу. И ни в коем случае не нужно делать никаких выводов, глядя на то, как сумасшедший русский человек на рандеву в порыве страсти вжимает в стену хромую Ольгу Ильинскую.

Крутится криво нарисованная красно-белая спираль в глубине сцены — подходящая декорация для игрищ таких диковинных людей, нахватавших костюмов из театральных запасников.

Альберт Макаров (Обломов).
Фото — архив театра.

Водоворот сумасшедших трюков затягивает и зрителей, к которым актеры то и дело приближаются на опасное расстояние, больно ударяясь о невидимую границу, разделяющую сцену и зал. Заторможенный Штольц Алексея Забегина цепляется за сидящих в первом ряду, принимает их за своих посыльных. Обломов внезапно пытается узнать у публики «как это сказано у Лермонтова про глаза?», и по смущенному затишью в зале непонятно — никто не помнит или все боятся спровоцировать новый виток театрального «обострения».

Герои нацепляют заячьи уши и скачут по сцене, подчиняясь логике чьего-то интересного сновидения (не обломовского). Обломова морочат, но непредумышленно, немножко фрики, немножко гофмановские автоматы, немножко обыкновенные сумасшедшие. Обломов морочит их с неменьшим азартом — с фантастическим мастерством и легкой усталостью маэстро (он, несомненно, самый опытный «псих» в этой компании).

И зрителя тоже не покидает ощущение фантасмагорического, безумно смешного морока. С первых минут задаются правила игры: Обломов в белой больничной рубахе и кальсонах, Доктор Андрея Панина со взглядом маньяка и манерами гомосексуалиста… То, что «мама, мы все тяжело больны…», становится понятно сразу. Происходит ли действие в бедной голове Обломова, или в клинике для душевнобольных, или на сеансе театротерапии в реабилитационном центре, это, по большому счету, значения не имеет. Мысль о том, что мир сошел с ума, не нова. Авторам гораздо интереснее демонстрировать нам, как именно (с каким куражом) он с ума сошел. И зритель с увлечением наблюдает.

Андрей Панин (Доктор, Обломов).
Фото — архив театра.

Но возникает ощущение, что авторы спектакля заигрываются вслед за персонажами.

Герой Андрея Панина примеряет на себя роль прожженного эскулапа, затем — роль Обломова. Хромая красавица Ольга (Дарья Степанова) играет в «прекрасную возлюбленную» из старой пьески, заламывая руки и старательно вздыхая. Пшеницына (Елизавета Прилепская), угодливо изгибаясь и косясь на публику, как заведенная кукла, исполняет роль квартирной хозяйки по типу «все включено». Меланхоличный Захар (Валерий Степанов) нежно нянчит бревно, обращаясь к нему, как к маленькому спящему барчуку… Но ближе к финалу череда картин того или иного отклонения начинает утомлять своим разнообразием. Обломова яростная изобретательность безумия выматывает до смерти, и в этот момент персонажу сочувствуешь и сопереживаешь, так как и сам испытываешь нечто подобное.

В финале спектакля, когда останавливается гипнотическая спираль, а из проема окна на сцену возвращается огромный рыжий кот, морок рассеивается, и, пытаясь разобраться со смыслами, хочется вслед за героями воздеть руки к небесам. Кто знает?