Потом. Наверное, завтра или послезавтра, многие напишут о том, чем стал Вадим Леванов для девочек и мальчиков из Тольятти 10-12-летней давности. Как из одиночества, любви и таланта одного человека в нулевые возникнет город-сад или, как мы его звали — «тольяттинский культурный очаг» с его заводскими окраинами и затопленными городами, с адресом Голосова, 20 — белыми цифрами на черной стене, а в наших душах возникнет «тольяттинский синдром»…

Это все завтра или послезавтра — про школу тольяттинской драматургии, про пьесы самого Вадима, про его удачи и неудачи, годы тяжелых сомнений и пришедший успех — его личный, настоящий, сильный. Завтра или послезавтра. Но сегодня, когда в Тольятти друзья и родные хоронят Вадима Леванова, а ты можешь прощаться только вот так — прилипая к экрану компьютера, где из всех социальных сетей на тебя смотрит лицо твоего человека, остается немногое — написать несколько строк о том, как сильно его любили друзья и как много, невозможно много потеряли все те, кто его любил. Как много потеряли мы.

Мы познакомились в 2001-м, в Екатеринбурге, на «Реальном театре»«. Два дня я и Кристина Матвиенко в холле смотрели, не отрываясь, на невероятно красивого мужчину в зеленой униформе. Он был, нам казалось, окутан тайной, а на третий день, сломав преграды, заговорили. Проговорили всю ночь у него в номере. Потом еще одну. Приводили знакомиться других — делиться своим счастьем. Наутро Вадику надо было уезжать. Мы попрощались, чтобы затем, последующие десять лет вот так, бесконечно меняя названия гостиниц, городов, времен года и лет, встречаться в маленьких номерах, утопая в облаках сигаретного дыма, сидеть, выпивая, и балдеть от состояния человеческой близости и любви, что бывает — одна на миллион. И на которые способны — единицы.

После отъезда из Екатеринбурга три дня в поезде я лежала и читала купленные тогда у Вадима «Майские чтения» — взахлеб. Пьесу за пьесой — мир, о котором я не знала и в который втрескалась, лежа на нижней полке поезда ЕКБ — Санкт-Петербург. Рано или поздно ты находишь свои пути, когда идешь за тем, что кажется правдой и истиной, что, в конце концов, обещает жизнь. Живые — к живым. Тогда, 10 лет назад ничего живее, жизнерадостнее, талантливее, чем люди, пришедшие в «Новую драму» — не было. Многие еще не заработали российской славы — Клавдиев носил паспорт с тольяттинской пропиской, спорил о Цое на продавленном диванчике в культурном центре «Майские чтения», Миша Дурненков еще работал в каких-то мастерских, а Вадик восседал в кабинете и, добродушно усмехаясь в бороду, смотрел на всю эту кучу людей, приехавших из разных городов и стран на его фестиваль. Патриарх, как его стали звать позже.

Иногда Вадим вскользь мог пожаловаться на то, что «ноги побаливают» или, прозвонившись в Тольятти, кто-то обнаруживал его на больничной койке. «Что-то с глазами», — а дальше разговоры за жизнь и искусство. А то, другое, не обсуждалось.

Но был один день. Весна. Вадик прилетел на пару дней — кажется, тогда еще только шли разговоры о постановке «Ксении» в Александринском. И мы поехали на Смоленское, где он мечтал побывать. Машину не пустили за ворота, и тогда Вадик вышел из машины и долго шел на костылях по скользкому месиву изо льда и воды под ногами. Это было тяжело и, кажется, почти невозможным даже для него. С долгими, мучительными остановками. Шаг за шагом. Он дошел до часовни, сел на скамейку перед ней, и долго сидел там, слушая воркование голубей. Зайти внутрь уже не было сил.

Но был мир вокруг и солнце, какое только бывает солнце весной в Ленинграде, светило на куполе. И это солнце впервые, кажется, за последний месяц, так ярко вдруг прорвалось и засветило вчера, 25-го, наутро после его ухода там, в Тольятти, в городе Петербурге. Словно Бог говорил — улыбайтесь. Мы улыбаемся.