«Дядя Ваня». А. Чехов.
Театр Польски (Варшава).
Режиссер Иван Вырыпаев, художник Анна Мет.

В декабре 2017 года в Театре Польском в Варшаве состоялась премьера спектакля «Дядя Ваня» Ивана Вырыпаева. Режиссер, чаще работавший с собственными текстами, решил поставить Чехова: по словам Вырыпаева, он давно хотел «узнать, что (Чехов) за драматург»[1] .

Как известно, для Вырыпаева главная фигура в театре — автор текста. По отношению к «Дяде Ване» режиссер так же желал быть максимально точным и показать «то, о чем тогда, сто двадцать лет назад, хотел сказать Чехов»[2]. Сразу закрадывается сомнение, связанное с вопросом интерпретации: читая один и тот же текст, каждый видит в написанном свое, не говоря о том, как все меняется при переводе на язык другого искусства. Как выяснилось, постановка Вырыпаева этого не отрицает, и отношения с пьесой в ней не столь уж очевидные.

Визуальный ряд спектакля достаточно прост. Мы видим на сцене иллюзионистическую картину, не изменяющуюся на протяжении действия: на деревянной террасе усадьбы, запрятанной среди роскошных сосен, передвигаются люди в костюмах, стилизованных под конец XIX века. Сюжет развивается последовательно, в соответствии с пьесой. Но дело не в попытке музейного воссоздания эпохи Чехова (что бы это ни значило). И само по себе развитие сюжета не кажется наиболее интересным для режиссера аспектом. Вырыпаев не допускает эмоционального подключения к событиям, разрывает ощущение целостности, опуская занавес после каждого акта и включая запись, произносящую «Антон Чехов. „Дядя Ваня“. Сцены из деревенской жизни. Акт такой-то». Напоминанием об этом над террасой постоянно висит неоновая надпись с фамилией автора и названием пьесы.

Сцена из спектакля.
Фото — К. Хмура-Цегелковска.

В такой неизменной и относительно нейтральной обстановке внимание сконцентрировано на том, что мы слышим. На этот своеобразный террасный просцениум герои у Вырыпаева, по сути, приходят выговариваться. Их речь часто обращена к публике, даже в диалоге они редко видят собеседника и выдают свои сентенции в воздух. Выдают достаточно быстро, без психологической проработки деталей, оставляя ощущение монолитного высказывания на некую тему. Такой способ работы с текстом повлиял на смыслы всего спектакля и особенно — на трактовку персонажей.

Режиссер лишил героев флера чеховской сложности. Здесь нет многозначительных (или не очень) пауз, вымученных переглядываний, замысловатых мизансцен. Одним словом, мира, в котором суть считывается за словами и создается из сложных сочетаний. У героев этого спектакля есть много разных проблем, но уж точно нет проблемы со свободой выражения своих мыслей. Когда хотят, тогда они и говорят, и именно к этому присматривается режиссер.

При таком подходе на первом плане оказываются конкретные, происходящие на наших глазах ситуации, в которых герои этого «Дяди Вани» выглядят непривычно простыми и понятными, отчего как раз не менее интересными. Дядя Ваня (Дариуш Хойнацки) влюблен! Он не может спать, его плющит! Астров (Мачей Штур) в самом деле обеспокоен экологией, в том числе потому, что в этом есть смысл, от этого не тошнит, как от скучного течения жизни. Серебряков (Анджей Северин) стар. Очень любит себя и, кажется, будто вполне искренне в состоянии думать только о себе. Непробиваемо, на таком «голубом глазу», что это приводит в оторопь. Особенно, когда он презентует идею продажи имения.

М. Штур (Астров), Д. Хойнацки (Войницкий).
Фото — К. Хмура-Цегелковска.

Соня (Марта Кужак), пребывающая в восторге от Астрова, — умная девушка, но неопытная влюбленная, которая не знает, как жить с этим новым и сильным чувством. Елена Андреевна (Магдалена Ружчка) чувственная и чуткая, но точно решившая жить в своем, уж какой он есть, браке, пытается сформулировать мораль и следовать ей. А предложение, которое делает героине Астров, пошлое, но кажется таким невинным и логичным в своей искренности! Одним словом, герои выглядят очень понятными, типичными, их можно охарактеризовать парой черт. Что уже спорит если не с Чеховым, то с традицией его восприятия.

При этом спектакль передавал и ощущения, очень близкие впечатлению от пьесы. Но, опять-таки, с оговорками. Вырыпаев представляет мир, который, в общем-то, немного улетает в тартарары. Потому что человек осознает, что отдал свою жизнь за то, что оказалось пустышкой. Не получается найти взаимности в любви. Леса вырубают, и это звучит как актуальнейшая экологическая проблема. Условия жизни в провинции чудовищны (по-прежнему). То есть все как-то капитально не складывается. Не распадается на наших глазах (что мне кажется более созвучным пьесе). Нет, мы живем уже в результате, в этом распаде. Такое состояние «пост». Будто невозможны никакие попытки изменения положения.

Думаю, что это ощущение возникает именно благодаря тому, что сглажено разнообразие реакций героев на события и усилено внимание к тексту, мыслям как результату событий, который герои уже облекли в слова. Что сделало особенно важной и заметной мастерскую игру актеров, их умение одновременно справляться с монологами и четко, ритмично вести диалог. Диалог, ставший здесь иллюстрацией концепции, а не психологии. Вырыпаев добился от текста Чехова почти автономного звучания, особенности, присущей его собственным пьесам: когда есть текст, который просится быть произнесенным, но специфика физики, психики исполнителей (иногда и их персонажей) редуцируется, выдвигая вперед текст как таковой, его смыслы, способы воспроизведения.

Несмотря на все особенности звучания слова, Вырыпаев не растворился в его течении. Он проявил драматичность истории о том, когда постепенно становится очевидным, что жизнь как-то не получилась, не получилось быть счастливыми, и вряд ли можно это изменить. Режиссер не сентиментальничает и при всей милой узнаваемости типажей смотрит на них жестко. К вероятной радости Чехова, акцентируя трагикомичность происходящего. Самый яркий момент — когда в своем последнем спиче перед отъездом Серебряков в тишине многозначительно изрекает: «Надо что-то делать, господа!» «И в самом деле», — хочется ответить. Столь же трагикомично звучит фраза Сони о ее намерении ждать, пока жизнь не закончится естественным путем.

Надо сказать, что зал периодически реагирует смехом на происходящее, особенно во второй половине спектакля. Интересно было наблюдать за восприятием польских зрителей, живущих вне настроений священного трепета перед чеховским текстом (что, конечно, не мешает им трепетать перед своей национальной классикой). Как беззастенчиво они смеялись, например, в конце третьего акта, после неудачного выстрела дяди Вани, когда все герои стали так смешны в своей экзальтации. Любопытно, что это решение созвучно другому спектаклю по Чехову, работе Константина Богомолова «Платонов», созданной в Театре Стары в Кракове два года назад. Там режиссер в третьем акте еще острее, сатирически доводил до истерики своих героев.

М. Ружчка (Елена Андреевна) и Д. Хойнацки (Войницкий).
Фото — К. Хмура-Цегелковска.

При этом Вырыпаев приравнял историю «Дяди Вани» к опыту современного зрителя — актеры говорят в ритме современной речи, используются современные музыкальные мотивы, на героях стилизованные костюмы, которые выглядели бы хорошо и в сегодняшней городской моде. И даже на уровне ощущений — потому что скорости этого спектакля современные (вся пьеса уложилась в два часа сценического времени). Не говоря уже о самой истории. И есть большие шансы, что спектакль удачно установит контакт с современной городской публикой Театра Польского.

Но также я отметила, что при всей перформативной силе произнесенного слова, когда Чехов зазвучал, как Вырыпаев, при хорошей игре актеров и продуманности спектакля для современной меня звучания чеховского текста сегодня в театре не достаточно. Возможно, потому что он хорошо знаком, но происходящее на сцене не давало материала для насыщенного внутреннего диалога. Философия театра как места встречи с текстом классических пьес, вероятно, оказалась мне не близка. Но это — вечный вопрос позиций и пристрастий. Так, например, позиция Ивана Вырыпаева — театр, работающий на драматурга. Какое бы воплощение на сцене она ни находила.