«Волшебная гора». Т. Манн.
«Электротеатр Станиславский».
Режиссер Константин Богомолов, художник Лариса Ломакина.

В замкнутом пространстве — мужчина и женщина. Она корчится от кашля, он читает. Это может продолжаться сколь угодно долго: как длительная смерть или бесконечное ее ожидание.

Как сделать так, чтобы кашляющий осенний зритель работал на концепцию, а не разрушал слишком тонкую структуру твоего сценического повествования, не портил атмосферу и не мешал артистам? Как обернуть болезнь в театр? Как превратить любой звук, исходящий от зала, в сбивчивое дыхание смерти? Сделай так, чтобы твой зритель работал на тебя. Кашлял на тебя.

В «Электротеатре» Константин Богомолов создал одну из своих самых честных и лучших работ. Единственное, в чем здесь заключается ее ловкое и игривое лукавство, — это кашель. Обычно ему удается разоблачить сидящего в партере зрителя так, что тот даже не обнаружит, что разоблачен, и происходит это с помощью высказывания, дерзко с ног на голову перевернутого кичем. В этой работе режиссер использует предлагаемые ему обстоятельства, и даже переворачивать тут ничего не приходится. «Волшебная гора» — наиболее прямая и откровенная богомоловская провокация. Он задает партитуру кашля и дает зрителю свободу спокойно в эту партитуру вписаться. Зритель становится логичной составляющей этого агонизирующе харкающего высказывания. Это абсолютная игра, без высокомерия и назидательности, тут все равны в своем бронхите и в стремительном движении к подножию горы, с которой у Томаса Манна скатывали на санях трупы. Кашлять можно минут сорок совершенно спокойно и без перерыва, пока в ржавом бункере где-то на Волшебной горе кашляет Елена Морозова, а Константин Богомолов мерно перелистывает страницы.

К. Богомолов.
Фото — архив театра.

От Томаса Манна тут ничего, кроме ощущения перманентного гниения и уверенности, что смерть разлита ржавчиной по стенам этого металлического гроба (пространства, в который раз так точно найденного Ларисой Ломакиной). Название только задает координаты, дальше режиссер и зритель абсолютно свободны передвигаться в их системе по своему усмотрению. Ганс Касторп, Сеттембрини, эстетствующие пациенты, завернутые в пледы и измеряющие температуру на террасах санатория, с каждым днем все более близкие к смерти, остаются за кадром, только в воспаленной памяти занятого своими бронхами зрителя. Структура сценического текста при своей выверенности достаточно вольна: как вальяжно философствуют где-то на вершине мира герои «Волшебной горы», медленно тлея в этом морозном воздухе на протяжении сотен страниц, так неспешно Богомолов разворачивает свое смертоносное повествование, занимающее не более часа и десяти минут. Длительный кашляющий пролог — путь к созданию концептуального концентрата. Минуты попыток восстановить дыхание перебиваются стихами Заболоцкого, Шаламова и Некрасова: после очередного приступа Елена Морозова (а в этом спектакле, насквозь перформативном, героиню хочется называть лишь именем актрисы) выходит из бункера на авансцену и, бесстрастно интонируя, читает стихи о задыхающихся временах года, мерно чеканя свое и наше время.

Все молчит: зверье, и птицы,
И сама весна.
Словно вышла из больницы —
Так бледна она.
В пожелтевшем, прошлогоднем
Травяном тряпье
Приползла в одном исподнем,
Порванном белье.
Из ее опухших десен
Выступает кровь.
Сколько было этих весен,
Сколько будет вновь?

К.  Богомолов и Е. Морозова.
Фото — архив театра.

При зашкаливающем количестве бацилл пространство этого спектакля абсолютно стерильно, как стерилен был варшавский «Лед» по роману Владимира Сорокина или же «Мой папа Агамемнон», поставленный в Вильнюсе. Некоторые тексты «Горы» взяты режиссером из его работы «Мой бластер разрядился» — спектакле, созданном в Лиепае. «Волшебная гора» — это такой заморский Богомолов, квинтэссенция, заботливо собранная для нас где-то за горами, за морями и кладбищами. Мысль в своем максимально смелом и стерильном воплощении, не нуждающаяся в зрительском одобрении и равнодушная к его хамству, хохоту и едким аплодисментам.

Второй частью спектакля становятся тексты авторства Константина Богомолова, произносимые по очереди то им, то Еленой Морозовой. Как старуха приняла опухоль за беременность, а врачи добродушно не стали ее переубеждать, дабы скончалась в радости. Как женщина, посчитавшая, что уподобляется Янушу Корчаку, сожгла детей в запертом доме, дабы сократить их путь к долгожданной смерти. Клиентка, уверяющая риелтора, что вид на кладбище — то же, что и вид на море, только на кладбище лучше. Вот и спектакль Богомолова — это состояние или умиротворенного, или саркастического созерцания. То ли вид на море, то ли на кладбище, и здесь одно другого действительно лучше. Хотя в этой московской работе море вдруг побеждает.