Вчера состоялась кировская премьера спектакля «Вятлаг»

«Вятлаг». Дневники Артура Страдиньша (1941–1943).
Совместный проект Театра. doc и «Драматической лаборатории» (г. Киров).
Режиссер Борис Павлович.

«1 января 1942 года, четверг. День отдыха. Пожелания счастья. Нам выдают на кухне по маленькому пирожку с картошкой. Очень вкусно. Буду помнить вечно, как это было вкусно». Маленький клочок бумаги, извлеченный из коробки для табака, — страничка из дневника Артура Страдиньша, зачитываемая режиссером кировского «Театра на Спасской» и руководителем «Драматической лаборатории» Борисом Павловичем.

Фотографий Страдиньша не сохранилось, поэтому помнить его самого будут только по этому дневнику, описывающему три неполных года лагерей — с ареста в июне 41-го по сентябрь 43-го, когда записи удалось передать на волю через освободившегося товарища. И коротко, неровно остриженный Павлович в очках-велосипедах с тонкой оправой, с напряженной беззащитной шеей, торчащей из белой сорочки без воротника, создает свой образ автора. Легко, влет прочитывает названия прибалтийских селений или, словно родные, произносит латышские фамилии. При упоминании жены с тоскою смотрит на сочувственно кивающую ему актрису Евгению Тарасову, обстоятельно перечисляет нехитрое имущество лагерника: ту самую коробочку, в которой под видом заготовок для самокруток прятал свой дневник некурящий латыш; пижаму, купленную за 900 г хлеба; ватник. По идее, должна была быть еще машинка для стрижки волос, но ей места не нашлось. Да и вообще, в Вятлаге у Страдиньша и без того воруют вещи… Простая читка по пути из Кирова, этой неофициальной столицы Вятлага, в Москву буквально на глазах, судя по записям в Сети, набирала объем и вес, и, возможно, выльется в полноценный спектакль.

«Лагерная жизнь бедна на события», — поясняет Павлович, а он полностью читал дневник за 42-й — весь год просидев за столом, лишь изредка выходя, чтобы, раздевшись, погреться, даже позагорать под лучами софита, такого же скупого, как северное солнце, или, напротив, укутаться в телогрейку. Так же скудны и записи Стадиньша, многие из которых — лишь констатация смерти друга или знакомого из соседней волости. Или подробное перечисление скудной пайки, например, по продуктовому талону: «Один талон — это дневная норма первого котла, то есть две порции супа по 500 грамм и 200 грамм каши, дневная норма хлеба — 400 грамм».

Елена Тарасова и Борис Павлович.
Фото — Е. Веденьев

Есть цифры и пострашнее: каждый день умирает по 10 человек, помечает Артур 25 мая. Чуть раньше, кстати, он описал, как «один труп несем вчетвером, хоть у трупа ничего нет, кроме обтянутых кожей костей. Нам это тяжело, и мы сами похожи на этих трупов». Потом Страдиньш вообще сбивается со счета, лишь на листке от 17 июня отмечая, что «ямы для трупов копает целая бригада, поскольку смертность так велика, что иначе не справиться».

Несмотря на краткость, дневник отражает цельную, сильную натуру, не гнущуюся ни под какие обстоятельства. Находится здесь место и юмору: «Ты обо мне не беспокойся и не думай, что я пропаду, я пропасть никак не могу. Меня охраняют и два раза в день пересчитывают. Видишь, в каком я надежном месте», — записывает Артур цитату из письма «одного еврея» жене. И горькой иронии, как в записи от 28 мая: «Яунзе получила газету „Циня“. В ней написано, как трудно живется тем, кто остался в Латвии, и сколь счастливы те, кто находится здесь, на советской земле».

Прошло лето 42-го, и Стадиньш в дневнике отмечает, что «оно ничего ему не дало». Павлович уже не методично раскладывает, а энергично мечет листки дневника в стопку на стол. Но узник не ропщет ни на судьбу, ни на своих мучителей — он верит в Бога, в жену, которая, он убежден, ждет мужа, и — в свои силы. Лишь однажды, в записи от 23 декабря, позволяет себе такое замечание: «Если дневная норма не выполнена, начальство сажает в холодный изолятор. Мучают, как хотят. Я раньше даже не мог себе вообразить, что на свете существуют такие мучения, а теперь и сам вижу, какие страшные способы применяют в коммунистическом государстве, которое считается государством трудящихся, где человек свободен и не подвержен эксплуатации другим человеком. Лгут и лгут, и сами лгуны понимают, что это не так. Как красиво лгут те, у кого нет никаких моральных основ. Но что им делать, они коммунисты, и правду говорить не имеют права, они обязаны лгать».

Прошедший Освенцим итальянец Примо Леви во всех своих книгах призывал так же не доверять и свидетелям, в том числе себе: пережившие унижение что-то сознательно замалчивают, у них срабатывают элементарные механизмы психологической защиты плюс естественная аберрация памяти. Ну, а в России к тому же почти все, что мы имеем на тему репрессий, — варианты художественного осмысления, будь то проза Александра Солженицына, Варлама Шаламова или мемуары Евгении Гинзбург… «В любом свидетельстве есть еще один изъян: свидетельствуют, по определению, выжившие, а они все в той или иной степени обладают привилегией. <…> О судьбе обычного лагерника не рассказал никто, поскольку ему физически невозможно выжить, — пишет Примо Леви в своей последней книге „Канувшие и спасенные“. — Канувшие — подлинные свидетели, чьи показания должны были стать главными. Они — правило, мы — исключение».

Борис Павлович.
Фото — Е. Веденьев

Страдиньш — исключение даже из этих правил. Работавший при школе счетоводом, в своем дневнике он так же фиксирует происходящее здесь и сейчас, порой подобно самописцу — просто срабатывает привычка включать в калькуляцию все и вся. Это ведь Шаламов «собирался стать Шекспиром», а хозяйственному до мозга костей Страдиньшу эти лавры и не снились. По ночам ему видятся дом, мать, но чаще всего жена Мирдза — «она в черном платье и белых чулках».

В черном платье и белых чулках эту роль исполняет актриса Евгения Тарасова — жена арестованного по «Делу 6 мая» Леонида Ковязина, журналиста, актера и режиссера кировской «Драматической лаборатории».

В поддержку Ковязина, за которого не поручились ни депутат кировской слободской районной Думы банкир Лебедев, ни кировский губернатор Белых, режиссер Борис Павлович включился сразу: организовал с драматургом Марией Ботевой сбор электронных подписей в защиту и дает благотворительные спектакли в пользу товарища. Сначала это была «Орестея. Агамемнон» из репертуара «Драматической лаборатории», затем — «Моя война», где играл и сам Ковязин. Именно с этим спектаклем Леонид приезжал в марте 2012 года в Москву на «Золотую маску» и тогда же впервые попал в кутузку — за съемки на Пушкинской площади. За съемки в мае на Болотной — в кадре видно, как он, проходя мимо, на миг касается уже лежащего на боку биотуалета, — Ковязин девять месяцев сидит в столичном СИЗО «за участие в массовых беспорядках». Слушание дела назначено на 6 июня 2013 года. До этого были оглашены уже два приговора тем, кто пошел на сделку «со следствием». Что происходит сегодня с остальными «узниками Болотной», пока неизвестно.

И поэтому «Вятлаг» — материал, на котором в итоге остановился Борис Павлович, продолжая серию спектаклей для сбора помощи коллеге, — это не столько предостережение стремительно разворачивающейся к прошлому стране, сколько, в первую очередь, история о человеческом достоинстве. О сохранении морального облика и четком следовании своим принципам даже в условиях унизительно скотского существования. Недаром строки из дневника Страдиньша про начальника лагеря — чекиста Лебедева, «молодого, но более или менее честного человека» — находят понимающий, со злым смешком, отклик у зрителей, пришедших на эту читку в Театр. doc — в Болотном деле ведь фигурирует еще один Лебедев, и тоже ведь молодой человек.

Страдиньш же никого не предавал, не унижал и не унижался сам перед властями ради лишней пайки. Не мстил своим обидчикам — а все они здесь же, в лагере: узников знакомят с личными делами, зачитывают доносы иной раз просто завистливых соседей. Им тоже нашлось место и на нарах, и среди пней Вятлага. Сами Страдиньши — после десяти лет лагерей к Артуру в Сибирь приехала Мирдза, где они провели еще полтора десятка лет ссылки, — до конца жизни «были очень добрыми и человечными людьми. Нисколько не ожесточились. Завели пасеку, посадили розы. Имелась в хозяйстве и корова. Молоком и медом делились со всеми соседями и знакомыми», — зачитывает строки воспоминаний Евгения Тарасова, а в финале затягивает песню на латышском — супруги после долгих лет изгнания вернулись на родину.

И хотя, по словам присутствовавшего на показе адвоката Владимира Самарина, которому Ковязин передает из изолятора свои записи и рисунки, «спектакль — это отзвук оттуда, а с тех пор, поверьте моему опыту, ничего не изменилось», финала и для пары кировских актеров хотелось бы такого, но куда как более скорого. Для того ведь и «Вятлаг», как говорит Павлович, чтобы Леонид, наконец, оказался там, где должен быть — на свободе.