«Теория нитки. Звериные истории». Д. Нигро.
Театр Байтена Омарова «Жас Сахна» (Алматы, Казахстан).
Режиссер Барзу Абдураззаков.

Закончился IХ Международный фестиваль камерных театров и спектаклей малых форм «АrtОкраина». В этом году приз от молодых критиков получил театр «Жас Сахна», привезший два спектакля — «Лавина» и «Теория нитки. Звериные истории». Театр этот уже становился обладателем Гран-при фестиваля, и «ПТЖ» писал о нем и режиссере Барзу Абдураззакове . А вот Дон Нигро — американец, автор 400 пьес — на петербургских сценах только начинает появляться.

Страх распространяется со сцены густой темной волной, парализующей, душащей, лишающей голоса, а затем — и всего человеческого. «Теория нитки» состоит из 10 новелл, рассказанных от лица животных. Индюшки, бабуины, кошки, бурундук, хорек, утконос, попугаи, мыши, сурок, коровы и лемминги — люди в костюмах, напоминающих одежду 50-х годов.

Актеры не перевоплощаются в зверей, и иногда это создает почти комический эффект: «ты индюк с негативным мышлением», «бурундучий бог», «попка хочет крекер». Но потом короткие смешки зала и свои собственные кажутся защитной реакцией на возникающий страх: спектакль вытаскивает на сцену все самое темное, что хранится в той части души, о которой не говорят вслух. Декорации не меняются: это всегда одна и та же комната, заставленная стульями, в одном углу фортепиано, в другом круглый стол — и это помещение силой зрительского воображения превращается то в бар, то в вокзал, то в бурундучий лабиринт, то в сад, то в комнату в доме.

Сцена из спектакля.
Фото — Е. Петрова.

Сначала все в порядке: они танцуют, флиртуют, пьют, путешествуют с чемоданами и пытаются сбежать от странного парня в одном пальто. А потом наступает ночной кошмар, апокалипсис — свет мигает, и сцена погружается во тьму. Приходит страх, первобытный, дикий, наделяющий людей животными качествами. Девушка, сидящая за столом (Тогжан Таханова), начнет нервно, по-птичьи подергивать головой. Другая, не смеющая шевельнуться (Нургуль Алпыспаева), соберет волосы в прическу, напоминающую кошачьи уши. Актеры будут стоять плотно-плотно друг к другу, передвигаться единым организмом, как птицы или набитые в кузов грузовика коровы.

Из всех новелл именно «Теория нитки» выводится в заглавие. Это история о том, как две кошки искали смысл жизни. Одна из них вся тянется, словно стараясь уйти, понять, в чем тогда смысл, но не может сдвинуться с места. Нет смысла в том, чтобы оставаться. Нет смысла в том, чтобы ловить нитку, которая движется и с ней играют кошки. Но нитку движет рука, которой движет мальчик, который иногда забывает покормить своих кошек. Можно уйти, но что за забором — неизвестно. Другая девушка-кошка (Айгерим Мустафа) знает: за забором — другой двор, а за ним — еще один, и так бесконечно, пока не кончится жизнь. Но первая в этом не уверена и не может избавиться от мысли, что кто-то дергает за нитку, за которой она охотится. Можно уйти в любой момент, но в этом нет никакого смысла. И обе девушки остаются на сцене на своих местах, словно прикованные. Иллюзия выбора оборачивается собственной виной: если бессмысленное так нравится, нельзя винить руку за то, что она продолжает дергать за нитку.

Диалог продолжается бесконечно, тянется и тянется, вращаясь по кругу. Ответа на заданные вопросы никогда не найти, правильного выбора нет: останешься или уйдешь — ничего не изменится. Нитка была репетицией перед охотой за мышами и потому имела смысл, но теперь и охота его потеряла — мальчик все же не всегда забывает покормить своих кошек. Тотальное обесценивание ложится слоями, один за другим, и обесценивает в конечном итоге сам спор. В бесконечном повторе также скрывается страх: пока диалог продолжается, не нужно решать, не нужно пытаться выбрать в ситуации, где выбор — иллюзия.

Все в спектакле подчинено этой «теории», этому бесконечному, зацикленному диалогу, в котором никогда не найти правды.

Сцена из спектакля.
Фото — Е. Петрова.

Вот новелла о том, что жизнь вошла в колею и завертелась по заданной траектории — «Великий бурундучий лабиринт». Сцена во тьме, единственный источник света — фонарь (такие носят шахтеры) на лбу у актера (Ашим Ахметов). Он мечется по сцене, бьет себя по лицу, умоляет самого себя: «Не думай об этом! Не думай! Не думай о змеях! Не думай о ястребах! Не думай о змеях! Не думай о ястребах! Думай о тоннелях!» Он успокаивается, и его пальцы чертят в воздухе плавные линии вырытых ходов, но вот руки предают его, превращаются в ястреба и опасно приближаются к горлу. Он просит самого себя: «Думай о тоннелях! Думай о тоннелях! Тоннели. Тоннели…» Мантра помогает, но он снова и снова натыкается на одну и ту же мысль: кто же так сделал? Кто создал все таким темным и бессмысленно-страшным? Хриплый голос в темноте становится все отчаяннее, и выход есть только один — не задавать вопросов, броситься к фортепиано, бить с яростью и скорбью по клавишам, все громче: «Рой! Рой! Рой!» — пока не погаснет свет.

Бог — это пустота, остающаяся после того, как вырыт бурундучий тоннель, спрятаться от страшных воспоминаний бурундук может только во все том же бесконечном повторе, и эта рутина стала бурундучьим богом, спасающим и карающим одновременно.

Две другие новеллы, «Попугаи» (Тогжан Таханова, Виталий Куприянов) и «Сурок у окна» (Данияр Арипов), — о том, как мысли потекли по кругу и начали бродить, выливаясь сначала в бессмысленный повтор фраз и такое же бессмысленное паломничество к подвальному окну, а затем — в агрессию: попугай убивает другого попугая за то, что тот повторял его слова, напоминая о повторе. Другой выход, куда выльется это брожение, — дикий страх. Сурок в подвальном окне делает все то же самое, тоже повторяет за сурком. Но его отражение выходит из темноты подвала и идет за ним — так сурку кажется. Он поднимается на стул, загнанный в угол бесшумно наступающими актерами и самим собой, кричит в отчаянии: «Существо из подвального окна ест мою душу!» Смятая шляпа летит через сцену: «Оставь меня в покое!» Мы все знаем, что существо из подвального окна всегда будет с тобой.

Можно попытаться отказаться от зацикленности, как в новеллах «Три дикие индюшки в ожидании кукурузных початков», «Диалог леммингов», «Ловушка» и «Утконос».

Сойти с карусели невозможно страшно, там, по ту сторону — неизвестность и смерть, наступающая незаметно, таящаяся в черном лесу, куда индюшка Пенни (Жанель Сергазина) уходит искать саксофонное дерево.

Сцена из спектакля.
Фото — Е. Петрова.

Пенни задает вопрос: а что есть в жизни, кроме жучков и кукурузных початков? Жизнь зациклилась на них, и Пенни хочет вырваться. Она верит, что сможет играть на саксофоне. Она хватает чемодан — пора идти. Чем больше она нервничает, тем сильнее налегает голосом на окончание имени Джорджа (Данияр Арипов), все сильнее подчеркивает это сочетание согласных — «о-о-рдж», пока оно не начинает напоминать фырканье индюшки. Следовать за своей мечтой — значит, отбиться от стаи. Все знают, что случается с индюшками, которые отбиваются от стаи: их никто никогда не увидит.

Утконос (Вахид Изимов) вышел из установленного круга жизни не по своей воле и теперь вынужден гоняться по сцене за загорающимся светом. Если он останется в темноте — это исчезнет. Это приводит его в ужас. Он просто хочет «посидеть за компанию», но он не такой, как все — и остальные продолжают отсаживаться и уходить, оставляя его одного.

Добровольный отказ от повтора — желание мыши (Жанель Сергазина) прикоснуться к мышеловке. Она тянется рукой к фортепиано, но боится прикоснуться, убирает руку и тянется снова. Ловушка — это даже не механизм, ломающий шею, но само желание прикоснуться к нему, желание такой природы, что страх смерти только усиливает его. И она не может остановиться, снова пытается коснуться и не решается, наконец — легкое прикосновение, нота гаснет в воздухе: ничего. Смерть не наступает, вместо нее — эйфория, взрывающаяся смехом. И она снова касается, снова и снова, пальцы бегают по клавишам… но, наконец, опускается крышка фортепиано — механизм сработал, шея сломана, любовь к ловушке оборвала очередную жизнь.

Можно попытаться сбежать, но бег — это тоже смерть. Лемминги (Вахид Изимов, Айгерим Мустафа) несутся к пропасти почти в экстазе. Они разобьются — «наверное». Это звучит одновременно и как «наверняка», что значит — шансов нет, и как неуверенное «наверное», что значит, что надежда все же есть. Обрыв приближается — и за ним только тьма, с грохотом обрушивающаяся на сцену…

Спектакль зациклен. Он завершается тем же, с чего начался: коровы (Тогжан Таханова, Жанель Сергазина, Айгерим Мустафа, Нургуль Алпыспаева, Толганай Тлеубекова) ждут, когда же двинется очередь. Поезд проносится мимо, не реагируя на руки, вытянутые в немой просьбе остановиться. Паника одной из коров с отчаянным упрямством подавляется — все будет хорошо, нужно только довериться. Нужно довериться, и тогда, может быть, то, что впереди, не окажется бойней.